Между молотом и наковальней

— Что-о?! — вскипел Исмаил и выхватил кинжал.

Кровь на этот раз не пролилась. Те, кто был рядом, схватили его за руки и оттащили в сторону. И когда шум стих, мудрый Чич Чамба снова повторил свой вопрос:

— Так что же будем делать, братья?

В ответ звучали лишь посвист ветра и треск костра. Первым решился нарушить молчание Сейдык и предложил:

— Может, послушаемся русского царя и уйдем в степи Кубани?

— Чтобы там сдохнуть от голода? Вспомните, Муравьев многое обещал шапсугам, и где они сейчас? — с негодованием воскликнул Шмаф Квадзба.

— Лучше смерть у могил отцов, чем такая жизнь, — с горечью произнес Кайногу Гумба.

Спор разгорелся с новой силой. Одни предлагали остаться на месте и покориться силе, другие — пробиваться к морю и искать спасения на турецком берегу. Время шло. Сгустились сумерки. Над рекой поднялся туман и, выплеснувшись за берега, белесыми языками пополз по поляне. На чернильном небе проступили холодно мерцающие звезды, а сход все продолжался. Слово опять взял Чич Чамба.

— Братья!.. — Его голос дрогнул. — Наши деды и отцы, кровью которых полита эта земля, смогли защитить ее от врага, но сегодня… — он горестно вздохнул и продолжил: — У нас не осталось сил, чтобы победить. Мы можем остаться и с честью умереть, но будет ли это правильно? Разрушенные дома можно построить заново, заросшие бурьяном поля — распахать и засеять, но дух отцов, который живет в ваших сердцах, если они перестанут биться, уже никогда не возродить.

— Никогда!.. — выдохнули сельчане.

— Ни-ко-гда! — печальным эхом прошелестело над поляной.

Еще не остывшее пепелище и сырая земля на могилах взывали сердца воинов к мести, но трезвый рассудок говорил обратное. Испуганные, молящие глаза детей искали у них защиты, и это было то последнее, ради чего требовалось жить, чтобы потом, когда придет время, они могли принести горсть родной земли на могилы предков и разжечь огонь в потухшем очаге. Время и судьба поставили всех перед жестоким выбором. Даже самые отчаявшиеся, цепляясь за последнюю соломинку, надеялись, что мудрые старики найдут выход из положения и, как уже не раз бывало, отведут беду. В их глазах теплилась робкая надежда, и они, затаив дыхание, ловили каждое слово Чича Чамбы.

— Уйти в Турцию, где султан обещает жизнь и дает землю? — размышлял он. — Но если взамен заберут веру и имя, то что тогда останется? Что?!

— Что-о?! — как стон, прозвучало в ответ.

— Если покориться русскому царю? Но хватит ли у нас терпения дожить до того дня, когда у этого дуба, под которым сотни лет звучали голоса наших славных дедов, мы снова будем говорить о мире и сами решать свою судьбу? Настанет ли тот час, когда в наших разоренных дворах опять зазвучит счастливый смех внуков? Когда это будет? Когда?.. Если бы я знал ответ!..

«Если бы?..» — замерло на устах сотен, а затем на Чича обрушились молящие и вопрошающие голоса:

— Как же быть?

— Где искать спасения?

— Где?..

— Не знаю! Не знаю, братья!.. Впереди ночь, и пусть каждый выберет тот путь, что подскажет ему сердце! — закончил говорить Чич Чамба и устало опустился на лавку.

Воцарилась мертвая тишина, казалось, наступившему невыносимо долгому молчанию не будет конца. Все от мала до велика с пронзительной остротой ощутили, что этого завтра у одних может просто не быть, а другим о родных горах и очагах будет напоминать лишь горсточка закаменевшей серой земли. И потом, на дальних турецких берегах, шумом лесов, звоном ручьев они будут приходить к ним в мучительных снах и бередить души.

В ту ночь так никто и не заснул. Склон горы покрылся сотнями трепетных огней, и они, будто живые, в прощальном объятии тянулись друг к другу. Безутешное горе и печаль вошли в каждый дом и сердце каждого горца. В загонах жалобно блеял скот — это в жертву приносились бычки и козы. Из дальних углов подвалов выкатывались потемневшие от времени дубовые бочки со старым, темно-красным, напоминающим загустевшую кровь вином. Ему уже не суждено было радовать сердца за свадебным столом и у колыбели первенца. Суровые воины, стиснув зубы, под плач детей и стенания жен поминали погибших и просили Всевышнего о милости и прощении.

В родовом доме Авидзба, на испаханном шрапнелью дворе, собрались все, кто уцелел. Женщины молча готовились к дальней, страшащей своей неизвестностью дороге, заливали в бурдюки родниковую воду и вино, в переметные сумки складывали вяленое мясо, сыр и хлеб. Гедлач Авидзба, пряча глаза, на которые наворачивались слезы, готовил оружие к своему последнему бою.