Между нами только ночь

Приволокли экран во всю стену для видео проекции, но повесили его не той стороной – лакированной, отражающей свет.

– Так гораздо красивее, – уверяли они Леонида.

Им было неохота перетягивать экран. Они курили, делали вид, что не понимают, в чем фишка, сидели на корточках, из стороны в сторону качали головами.

– Они потому так спокойны, – объяснял секретарь российского посольства, – что знают: мир не перевернется. Всё – не торопясь, в последнюю секунду…

Жаловаться некому, Заволокин по прибытии в Ханой сразу завертелся в высших сферах – его водили под ручку члены Компартии Вьетнама, устраивали собрания и торжественные встречи в Министерстве культуры.

Оставленному один на один с местными работягами Лёне пришлось наорать на них, вращая глазами и театрально жестикулируя: молодое поколение русский язык уже не помнило, а английский еще не выучило.

Взбучка подействовала. Быстро поменяли экран, составили вместе два стола, накрыли черной тканью, ткани во Вьетнаме – море. К двери подъехал мотороллер, на заднем сиденье маленький человечек держал двухметровый лист оргстекла. Как они ехали по городу, как их не сдуло с дороги вместе с мопедом, одному вьетнамскому богу известно.

Кстати, о вьетнамских богах. Пока Лёня боролся за свое место под солнцем, прямо во дворе Культурного Центра я увидела древний белый храм с высокими ступенями, такими старыми, что от ступней молящихся был сточен камень. Я поднялась и вошла под его прокопченные своды. Меня окутали ароматы сандала, мирры, пачули, повсюду курились дымные палочки, горели масляные лампы, мерцали свечи. В алтаре возвышалась сияющая золотая статуя, вернее погрудный бюст, украшенный гирляндами цветов.

Объятая трепетом, я склонилась в глубоком поклоне. Возожгла свечи, воскурила благовония, а уходя, дай, думаю, полюбопытствую – кто этот святой? Явно не Будда. Видимо, неизвестный мне вьетнамский Бодхисаттва.

Каково же было мое удивление, когда я обнаружила, что это бюст Хо Ши Мина, старого доброго председателя президиума Компартии Вьетнама. После чего я долго сидела на приступочке древнейшего храма с дядюшкой Хо в алтаре.

Тем временем пять работников притащили колониальный белый мешок и положили к ногам Лёни: вот соль, как вы просили. Сто килограммов.

На мешке крупно было написано печатными буквами: “sugar from india”.

– Это же сахар! – закричал Лёня. – А я просил соль. С-о-л-ь! S-o-l-t!

– А это и есть сол, – невозмутимо произнес старик Хоттабыч. – Просто мешок из-под сахара, а внутри – сол. Нам привозят сахар из Индии, мы сахар съедим, а в мешок сол положим и пошлем обратно…

Соль оказалась морская, ядреная, белая с желтыми крапинами и крупинками коричневого песка. Она нехотя рассыпалась, ложась на стекло комками, возникал какой-то пейзаж Исаака Левитана – снег в конце февраля, подсвеченный теплым солнцем, с желтыми пятнами лошадиного навоза.

Хань и Ань, посовещавшись, решили сделать заявление:

– Леонид! – сказала Хань. – Вы сейчас сол не надо сыпать. Завтра посыплете.

– Почему?

– У нас очень большая влажность – сол растает.

– Или окаменеет, – добавила Ань.

Лёня застонал.

– Вся не растает, еще не жарко, – успокоил его Андрей, секретарь посольства. – Вот через месяц будет действительно жарко. А сейчас всего-то тридцать восемь градусов, благодать.

– Эх, была не была! – Лёня рискнул, насыпал вокруг черного озера соляные холмы.

Свет выключили, засветился видеопроектор, над холмами сгустилась синь, зазвучала музыка Грига – и вьетнамская соль превратилась в уральский снег.

Но холоднее не стало, хотя кондиционеры гудели на полную катушку. Мелкие крупинки соли вдруг стали таять, прямо на глазах превращаться в капельки воды. И в каждой капле звучала песня Сольвейг, танцевали узоры.

Вечером в главном столичном театре состоялся концерт. Мы наконец узрели Заволокина, он сидел в первом ряду партера, далекий, как звезда, – Саша был внизу, а мы на верхотуре.

Правда, прославленный оперный солист, исполняя арию князя Игоря “О, дайте, дайте мне свободу, я свой позор сумею искупить!..” – Заволокин нам потом жаловался, – то ли не сумел после вчерашнего взять нижнее “до”, то ли верхнее “ля”, в общем, “дал петуха”. Но это было заметно лишь маэстро вроде Заволокина, который в детстве учился на баяне. А когда пробил звездный час выступить на концерте в Пучежской музыкальной школе, и вся родня, поскрипывая валенками по снежку, в приподнятом настроении шагала к нему на выступление, Саша зарыл баян в сугроб, до весны избавившись от этого сладкого мучения.

На открытие выставки явились сотрудники партийного аппарата, министр культуры Ле Зоан Хоп с целым министерством культуры и информации, наш посол со свитой, фотографы, газетчики, телекамеры. Руководящие посты, мы заметили, занимали крупные вьетнамцы: члены ЦК, например, явственно возвышались над своим народом, но Заволокин и среди них казался Гулливером. Он уже знал о проблеме с солью и переживал вместе с нами – растает или нет?