Между нами только ночь

Причем все в классе, как мне показалось, кроме Владимира Павловича и Евдокии Васильевны, глядели на меня с нескрываемым сочувствием. Особенно африканский посол. Ну правда: дикость и несуразность – за партами сидят взрослые люди, а перед ними, втянув голову в плечи, стоит маленькая девочка, довольно неказистая. Ее срамят, жучат и чехвостят, и доказывают, опираясь на теоретические доводы, которые никто из присутствующих так и не понял, что она привнесла в жизнь достойного учебного заведения какую-то страшную, неприличную песню, навеки подмочившую авторитет интерната.

Елена распекала меня, корила и честила, в конце концов, вздохнула и сказала:

– Итак, мы ждем твоего извинения. Этим ты хотя бы частично загладишь свой гадкий поступок.

Что мне оставалось делать? В ту пору я еще не знала заклятия, делающего человека невидимым, войско мое наголову разбито, сама я пригвождена к позорному столбу, ну, и поскольку мне всегда была более близка позиция Галилео Галилея, чем Джордано Бруно, я сказала:

– …Извините.

И тут раздался голос Юрика.

– Машка ни при чем! Этой песне ее научил…

– Этой революционной песне, – перебил Юрика Боцман, – Машку выучил их сосед – старый большевик Соломон Израилевич… Штурман!..

– Революционной??? – насторожился Владимир Павлович.

– А как же? – плывущим баритоном отвечает Боцман. – Если между леди и “простым матросом” развертывается явная классовая борьба?!! Ее еще певали политзаключенные на каторге.

– “Море грозное” – песня недетская! – стояла на своем Евдокия Васильевна. – И вообще, все эти “Моря” развивают у ребят дурной вкус. Борьба борьбой, но зачем же человека за борт выкидывать?..

– Раньше все так делали, – ответил Юрик.

Восторг и полоумие играли в его глазах. Они переглянулись с Боцманом, поглубже вдохнули и запели – к неописуемой радости и облегчению собравшихся (изрядно, как я теперь понимаю, поддатые):

Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны,
Выплывают расписные,
Острогрудые челны…

Нет, никогда в жизни мне всё-таки не понять, что происходит в мире, в людях, во мне самой. Я вылетела из класса и – побежала вниз по лестнице – в подвал, в раздевалку, а вслед мне гулко неслось по коридорам учебного корпуса:

Одним махом поднимает
Он красавицу княжну
И за борт ее бросает
В набежавшую волну!..

Сначала я хотела одеться, схватить свой чемодан и, не дожидаясь Юрика, удрать домой, чтоб никогда уже сюда не возвращаться. Наши чемоданы стоят на полках плечом к плечу, подписанные большими печатными буквами. Эти интернатские чемоданы с ума могут свести своими фамилиями: Подкидышев, Ядов, Кащеева, Грущук, Одиноков, Малявка… Имена даются людям не так уж закономерно, а всё же с Малявки, наверное, в жизни спрос маленький. Не то что вон чемодан Валерика Могучего. Как быть с такой фамилией? Ведь ей худо-бедно нужно соответствовать. Очень уместно смотрится на чемодане Женькина фамилия – Путник.

Тапочек везде навалом. Если интернатские тапочки собрать и поставить рядом, то ими можно опоясать земной шар. Вид у них – оторви и брось, непарные, без шнурков. А стоптанные! Ясно, что эти тапки огонь, воду и медные трубы прошли.

Я направилась в глубь подвала. Две красные лампочки в тупике почти не давали света. Они горели, как густые огни концевого вагона в поезде, на котором осенью уехала мама.

Поезд уходил в полночь. Лил дождь. Мама из тамбура нам с Юриком кричит: “Домой!” Проводники светят фонарями на платформу. Из каждой двери поезда – рука и фонарь. Вымокший до нитки Юрик ловит на стоянке неостанавливающиеся такси…

К черту чемоданы! Шагать вот так, без чемоданов легче. Было еще не поздно, хотя уже темнело. Я выбежала во двор – вдохнула и чуть не задохнулась. Теперь мне хотелось холода, так же, как когда-то хотелось тепла. И отныне всё будет за меня: снег расстилался передо мной, он падал мне прямо в руки, вчерашние лужи покрылись ледком, земля соскальзывала с орбиты, теряя ось, очертания мира утрачивали свою четкость… Куда мне ехать? Домой? Да есть ли у меня дом?..

Вольному волю! Мне всегда нравилось болтаться в метро. По сей день, впав в тоску, я спускаюсь в метро. Теплыми и надежными кажутся чужие спины в толпе. За каждую в случае чего можно спрятаться, на каждое незнакомое плечо опереться.

На переходе от станции к станции на мосту встаешь над поездом. Поезд трогается, набирает ход, вагоны проносятся под тобой, мелькают, сливаются в одну непрерывную линию, а ты так близко от нее… В-в-вух!.. Прямая поезда обрывается. Всё. Ты полетел. Чувство полета гарантировано.

(Бабушка рассказывала, что первый раз людей в метро пускали по пригласительным билетам. Громадное, говорила она, все испытали потрясение…)

А впрочем, я часто сбегала из интерната. Меня даже показывали психиатру. Именно тогда мне поставили этот диагноз – “синдром перелетных птиц”, свойственный детдомовцам и старикам в доме престарелых.

Только бы не повстречать никого из знакомых!..