Между волком и собакой

Да здравствует энергия гримасы!
Да празднует всемирное «Ха-ха»!
Не будем у Олимпа и Парнаса
выклянчивать «божественность» стиха,
вопите валаамовой ослицей,
и автор, и лирический герой!..
Слыхал, что из стихов моих порой
глядят зверей застенчивые лица…

Не отпираюсь. Мы – единой крови:
и брат меньшой внимателен ко мне —
и я быка предпочитаю Jovi[3]
хотя бы потому, что бык – скромней.
Мои гаранты от любых фиаско!
Когда я помню, как они умны,
когда не оставляю их без ласки
и не лишаю радостей земных,
когда стихи не обращаю в ребус —
мой лебедь носит титул «царь зверей»,
а рак – свистит!.. а щука – рвётся в небо,
ударив плёсом заводь на заре.
Мой пёс – сметлив и к голоду привычен,
мой скунс надёжно охраняет тыл;
и нам годится всякая добыча,
и каждый зверь печален, коль остыл.
А если нас в беспутстве обвиняют —
то лишь за то, что в мартовскую ночь
мои кентавры ищут сабинянок,
и фавны от скоромного не прочь.

Моих фаланг – мои же мериносы
обучены затаптывать гуртом,
но мой мустанг – узды не переносит…
И, может быть, когда-нибудь потом…
в моём прощальном сне – заглянут в ясли,
где спал однажды мальчик Иисус,
волы, колючек знающие вкус.
И сладок будет сон, глубок и счастлив…

Дом напротив

А лет пятьдесят тому начинался май,
сирень занималась, многое было внове.
С набором из глюков, глупостей и любовей
шкатулка судьбы раскрывалась уже сама.

И ночи стояли свежие, как моря,
и страсть к переменам тянула вперёд и выше.
…Когда через тесный люк он попал на крышу,
то некому было мешать или укорять.

Внизу тополей и акаций толпились купы,
и стало другим пространство вокруг и в нём,
и был на четыре стороны окоём,
где вдруг развернулся медленный звёздный купол.

На верхней палубе в переплетенье вант,
среди антенн, надстроек уснувших лифтов
он плыл вперёд, на курсе не было рифов.
Он был себе Ломоносов, Коперник, Кант.

Он знать не знал, к какому приписан порту,
но шёл к удаче, видел цель целиком!
А рядом серийной копией, двойником
другой пассажирский шёл по правому борту.

Светились шторы, съедался вчерашний суп,
подсчитывались потраченные пиастры,
и два корабля эфир держал на весу,
и плыли они в кильватере тьмы per astra[4].

Весенняя ночь творила свои дела,
а жажда чудес и жадность души и плоти
искали спасенья в женщине, что была
гола перед сном, и, не чуя того, звала
своим обнажённым телом в окне напротив.

Юбилейному себе