Между жизнью и смертью

— Я не советую вам сопротивляться, Нелли Кимовна. Давайте по-хорошему — или выкладывайте все: куда деваются дети, кто исполнитель, кроме вас, кто заказчик, кто покровитель. Механизм, система вашей банды — меня интересует каждая деталь. А мой друг все тщательно зафиксирует.

Он слегка подтолкнул женщину, и та, вдруг сразу поняв, что сопротивление действительно бесполезно, подчинилась, опустившись на пол у колонки.

Банда аккуратно, стараясь не причинить боли, связал ее руки сзади, затем туго привязал ее к акустической системе. Поза для Нелли Кимовны, одетой в короткую юбку, оказалась не слишком удобной, и парень, мельком взглянув на ее оголившиеся бедра, набросил ей на ноги плед.

— Начинаем, Нелли Кимовна. Как видите, здесь неплохая фонотека… Какую вы музыку предпочитаете?

— Идите вы к черту!

— Значит, все подряд слушать будем. Все кассеты по девяносто минут, значит, я буду заходить сюда, к вам, когда будет заканчиваться сторона, и переворачивать кассету. Именно в этот момент вы сможете предупредить меня, что готовы к разговору. Вы все еще желаете пойти на эксперимент?

Она даже не удостоила его взглядом, и Банда включил магнитофон.

Нелли Кимовна даже не услышала — нутром почувствовала мощный щелчок, который раздался в тот момент, когда головки магнитофона коснулась пленка, затем раздалось шипение, более походящее на отдаленные раскаты грома, а затем в ее уши и в ее тело ворвалась музыка.

Коля Самойленко, видимо, не очень признавал современную музыку, оставив свое сердце там, в семидесятых — начале восьмидесятых. Рябкина, хоть и была постарше этих ребят, тоже выросла на «Битлз» и «Аббе», потом любила слушать итальянцев, но уже «Моден токинг» выводили ее из себя своей компьютерной монотонностью и безжизненностью. И вот теперь — надо же было такому случиться — в ее голову мощной кувалдой вгонялся этот ритм, потрясший в свое время Европу, — сто двадцать раз в минуту вздрагивало ее тело вместе с электронным ударником.

Это было ужасно с первой же минуты…

* * *

Когда Банда переворачивал кассету в первый раз, Рябкина упорно молчала.

Когда он менял кассету спустя полтора часа после начала эксперимента, ему показалось, что ее глаза слегка покраснели и увлажнились.

Когда во время прослушивания второй кассеты Нелли Кимовна стала странно подвывать, то ли подпевая Цою, то ли пытаясь перекричать его, парни, сидевшие на кухне, переглянулись и сокрушенно покачали головами.

А когда объявился Самойленко, задержавшийся почти на два часа в своей типографии, и Банда пошел переворачивать уже третью кассету, Нелли Кимовна выдохнула:

— Я все скажу. Все. Делайте со мной, что хотите. Только выключи. Банда, я тебя умоляю…

Рябкина сидела в углу дивана совершенно разбитая. В голове гудело, ныла спина, болели затекшие руки и ноги, и у нее теперь не было никаких сил к сопротивлению, к продолжению этой бесполезной игры.

Она сдалась.

Ребятам было даже неловко на нее смотреть — еще несколько часов назад это была симпатичная и молодая женщина, а сейчас… Казалось, каждая морщинка за это время стала глубже, резкими складками исказив ее лицо. Волосы были взлохмачены, будто и не укладывались с утра с помощью «Тафт-стайлинга». Запекшиеся губы, покрасневшие белки глаз, вся ее безвольная поза являли собой тягостную картину.

Коля Самойленко сварил специально для нее кофе, а Банда даже поднес ей пятьдесят граммов коньячку, который она залпом выпила, даже не почувствовав вкуса.

Наконец она немного ожила, и ребята, рассевшись вокруг нее, приготовились получить сведения, за которыми они так долго охотились. Коля Самойленко вытащил из сумки слабенький редакционный диктофон, и у него буквально отвисла челюсть, когда он увидел, на что собирался записывать рассказ Рябкиной Бобровский.

— Сережа, покажи-ка, — потянулся он к невиданному диктофону, искренне восхищенный даже внешней его красотой. — И как он пишет?

— Как положено — на расстоянии до ста метров вот этим микрофончиком он может уловить даже шепот.

— Елки-палки! А мой надо под самый нос совать, чтобы что-то потом разобрать…

— Ну, так твой сколько, баксов пятьдесят-шестьдесят стоит?

— Наверное. Мне его в редакции выдали.

— А этот, — Бобровский ласково погладил миниатюрную черную коробочку размером с пачку сигарет, — долларов шестьсот, не меньше.

— Ох, мне бы такой!

— Тебе? Да ты интервью и на своем возьмешь. Эта штука для дел куда более серьезных…

— Да нет, ты не понимаешь, — загорячился Самойленко. — Это же можно было такие записи делать, такие сенсации ловить!..

— Мужики, хорош про диктофоны, — прервал их Банда. — У нас есть более важный разговор.

Он сидел очень серьезный и настороженный.

Да, Рябкина согласилась дать показания, но что-то подсказывало Банде — этим дело не кончится.

Слишком четкая организация, слишком много людей было вовлечено в этот бизнес и слишком серьезным и опасным делом они занимались, чтобы можно было рассчитывать на быстрый и полный успех…

III