Между жизнью и смертью (СИ)

 - Чёрт, приснится же такое! – подумал Борис и перевернулся на другой бок. - Будто саблей начисто срубили, даже шея болит…

 Он хотел натянуть на всамделишную голову бушлат, поэтому на секунду приоткрыл глаза, обмер от страха и быстро зажмурился. Кто-то стоял рядом, занеся над его беззащитной лысиной острую железную скобу, какими крепят брёвна. 

 - Пока сплю, не ударит... – молниеносно сообразил Борис и скомандовал себе. - Спи, дурак, защурься, дыши ровней, не вздумай глянуть.

 Оказалось, что это очень жутко, вот так с закрытыми глазами ждать удара, словно ты курица под безжалостным топором. Рохлин талантливо сделал вид, что спит...

 - Заберут всё подлецы! 

 Одновременно он слышал, как под низким топчаном шарит кто-то второй. Кажется, тот вытащил неуклюжий чемодан, поднял его на шаткий скрипучий стол и выкинул в окно, следом спрыгнул сам. Тот, кто стоял над головой Бориса, сказал громко и весело.

 - Ну, твоё счастье, Артист. – Закончил он и тоже сиганул в окно. - Спи, нам «мокруха» ни к чему...

 По свежевыпавшему снегу проскрипели осторожные шаги и стихли, а Борис всё ещё трусил проснуться. Он боялся пошевелиться, чудилось, как гнутая железяка втыкается в кипящий мозг. Только когда Рохлин совсем замёрз, он осторожно разлепил глаза. Рядом никого не было, на краю стола, у изголовья топчана, лежала зазубренная стальная заноза в палец толщиной...

 - Да, – выдохнул он. - Твое счастье, Артист...

 Очухавшись, он вылез из-под промасленного бушлата, дыру в окне умело заколотил фанерным лозунгом «Труд - дело чести». Окно налётчики «взяли» аккуратно и тихо, стекло выдавили через бумагу, намазанную солидолом.

 - Профессора.

 На улице  угрюмо светало. Артист потерянно потоптался по клубной каптёрке, где жил постоянно, автоматически затопил печку - буржуйку.

 - Что-то надо делать? – билась неотвязная мысль. - Всё богатство разом ахнули, подлецы…

 Два дня назад Рохлин получил мамину посылку, масло, сахар, то, что  называется в лагере «бацилльное дело». Пристроил чудесные продукты в свой чемодан, сделанный в зэковской столярке. В нём лежал «концертный»  пиджачок, перешитый из офицерского кителя. Новогодний подарок девчат из швейного цеха, как и диагоналевые штаны, казались теперь сказочно нарядными. Жёлтая рубашка, сшитая из домашней простыни, которую он сам красил акрихином и галстук, сочинённый из чёрной шёлковой подкладки,  пропали безвозвратно...

 - Выглядел прямо как на свадьбу. – Маялся Борис, вспоминая потери. - Так неужели же я этакую немыслимую красотищу спокойно уступлю каким-то уркам, жуки-куки?!

 Конечно, у вохры защиты искать, просто детские хлопоты. А вот добрый знакомый Бориса Мишаня, по прозвищу Маленький, при желании смог бы помочь...

 - Мы с ним, хотя и с разных планет, но питаем взаимную симпатию. - Прикидывал практичный Артист.  - Я к нему за богатый тюремный опыт, он ко мне за образованность и умение читать по памяти знаменитые романы.

 Был Мишаня мелкого роста, жилистый, весь в шрамах от множества драк. Старый вор в законе, с головой, крепко просоленной сединой, он тянул нынче свой пятый срок. Ну, правда, воровские сроки недолгие, 2—3 года, амнистия или комиссовка, и гуляй по-новому...

 - Но все-таки, считай, полжизни по лагерям. – Решился Борис, вспоминая справедливого блатного. - Мишаня молчалив, улыбается редко, но как-то уютно, очень по-доброму.

 Руки у Мишани оказались талантливыми, в лагерях он получил профессию столяра-краснодеревщика и, схватив последний срок, решил с блатным счастьем завязать. Устал, да и не молод уже. Ушёл он из воровского кодла «с концами», но по-доброму, объявив своё решение на лагерной сходке.

 - Я завязал. – Просто сказал он.

 Поэтому сохранил яркую блатную биографию и авторитет. Урки его любили, осуждённые по другим статьям уважали. Больше того, если в кодле по какому-то спорному вопросу не могли прийти к согласию, говорили.

 - Позовём Мишаню! - он шёл, мнение высказывал деловито, но как бы смущаясь, и был явно рад, когда поступали по его совету.

 Был он поставлен мастером столярного цеха, дело отладил на радость начальству и работягам. Словом, душевный был человек. Вот к нему-то Борис пошёл после подъёма и, сбиваясь, рассказал своё ночное приключение:

 - Это ж, неправильно, Миша, и обидно. – Рохлин был готов расплакаться. - Когда я на сцене людям сценки играю и песенки пою, эти ухари мне хлопают, орут.

 - Ты Боря хорошо выступаешь, – согласился Мишаня. - Мне особенно стихи нравятся, как там его?

 - Есенина.

 - Точняк! – Заулыбался старый вор. - Боря, ты молодчик! 

 - Вот видишь! – воодушевился Артист. - А ночью урки меня разблочивают. Так какой же я, к чёрту, артист с голым задом, без парадной одежки, неужели мне в бушлате и чунях про любовь и свободу петь и хохмы отмачивать? Пускай, в конце концов, схавают на здоровье мои продукты, но костюм по совести надо бы вернуть!..

 - Попробую... - сказал Мишаня, подумав, и, не торопясь, ушёл.