Междуцарствие (рассказы)

Бодрость не покидала Желябова, Перовскую, а особенно Кибальчича до минуты надевания белого савана с башлыком. До этой процедуры, Желябов и Михайлов, приблизившись на шаг к Перовской, поцелуем простились с нею. Рысаков стоял неподвижно и смотрел на Желябова все время, пока палач надевал на его сотоварищей ужасного преступления роковой длинный саван висельников.

Палач Фролов, сняв поддевку и оставшись в красной рубашке, "начал" с Кибальчича. Надев на него саван и наложив вокруг шеи петлю, он притянул крепко веревкой, завязав конец веревки к правому столбу виселицы. Потом он приступил к Михайлову, Перовской и Желябову.

Только нельзя же кого-то любить, исходя из его особых примет. Никто не вправе строить механизм, который управляет жизнью. Но как с ней иначе быть?

И принадлежащие ему, государству, его птичке, ее двум головам, все тенета, веревки, силки, нитки, проволока: улавливающие всех местожительством, сословием. И не сделать всех счастливыми, чистя ее перышки.

Свет, уничтожающий своих посредников, как радиация: священников, дьячков, свечниц, уборщиц, выталкивающих шваброй жидкую грязь за порог. Его же больше, чем это можно вынести. Тогда есть два варианта, первый из которых дает отделенность частного пространства: выпуклого, согревшегося, теплого глядя в стаканы сверху. И второй, который еще помнит о какой-то быстрой и тонкой боли, которая разбила все предварительно им сочиненное, вывалив человека в какое-то место без ничего, и он, которого уже нет, только и знает, что - эта боль с несомненностью была. Откуда это взялось, что в церкви всем делают хорошо? Там делают по другому, а если это и хорошо, то причем тут то, что было раньше?

Так что нет смысла загадывать: придет ангел и подрежет вашу жизнь под коленками.

Желябов и Перовская, стоя в саванах, потряхивали неоднократно головами. Последний по очереди был Рысаков, который, увидав других облаченными вполне в саван и готовыми к казни, заметно пошатнулся, у него подкосились колени, когда палач быстрым движением накинул на него саван и башлык. Во время этой процедуры барабаны, не переставая, били мелкую, но громкую дробь.

В этой странной коробочке куда ни посмотри - всюду страшно из-за желтого, скажем, цвета и колышащихся отпечатков людей, растений, дыма на стенах: они проезжают друг сквозь друга, не соприкасаются, им не тепло рядом друг с другом. Не могут согреть друг друга, не умеют.

Ощущение свободы равно чувству присутствия чего-то, что принадлежит тебе настолько, что его нигде не обнаружить. То есть, выходит, что ли, что тебе особенно хорошо, когда чувствуешь, что тебе совсем плохо.

Хорошо, пусть: нельзя же в самом деле отделять от себя все не совсем твои штуки до полной пустоты. Ну есть страна, власть, ее история - они же не могут быть какой-то отдельной бумагой, с которой соотносишься просто в силу предания о необходимости такой связи.

Каким-то образом они имеют и другой смысл. Каждый раз что ли сползаясь в частный кукольный театр, означая для всякого что-то отдельное, маленький город. В каждом из которых только и происходит жизнь человека, потому что откуда ему по жизни набрать знакомых, чтобы заселить ими город большой?

Невысокие строения, небольшие здания. Когда делаешься старше, и переходишь в возраст кабаньей шкуры, скелетика рыбы, птичьего перышка, то видишь уже вовсе не то, что раньше, а просторный как всегда воздух, маленький город, нескольких людей.

Вся эта всемирная, государственная и проч. истории человеческих отношений, они всегда строят для себя и заселяют небольшой город - как этот, между Малой Садовой и Дворцом. Число лиц, участвовавших в происшедшем, также невелико. Такой город, в котором дворец, канал, с десяток лавок, какое-то количество квартир и люди, увеличивающие свою численность принятием на себя чужих имен и изобретением для них вины.

Сквозь твою кровь падает снег, осыпаясь на ее донышко хлопьями какой-то хлоркой. И это точь-в-точь, Спас на Крови, который и был плодом мартовского дела, не только известные ожесточения репрессивных органов и т.п. Откуда бы он иначе?

В 9 часов 20 минут, палач Фролов, окончив все приготовления к казни, подошел к Кибальчичу и подвел его на высокую черную скамью, помогая взойти на две ступеньки. Палач отдернул скамейку, и преступник повис на воздухе. Смерть постигла Кибальчича мгновенно; по крайней мере, его тело, сделав несколько слабых кружков в воздухе, вскоре повисло, без всяких движений и конвульсий. Преступники, стоя в один ряд, в белых саванах, производили тяжелое впечатление. Выше всех ростом оказался Михайлов.