Междуцарствие (рассказы)

Держава наша является державою, коей свойственно географическое удаление между любыми двумя, взятыми произвольно, точками на ее поверхности, а также - известное однообразие отношений географических и человеческих. Пространственные условия и государственное устройство склоняют жизнь к равномерности и, в известном смысле, к удобству: обменяй город Нижний Новгород на Пензу, так никто, кажется, кроме самих горожан, не заметит. Да и те вряд ли.

Мало весьма в державе нашей разнообразие жизни органической и материальной: типы ее обитателей известны всем, привычки и обычаи разнятся также не сильно, питание схоже между местностями и не слишком обильно в любой из них. Люди толсты, угрюмы или пляшут вприсядку, пение заунывно и наводит на мысли о вечном. Глаза глядят пристально, а ноги обуты грубо.

В области же духовной Россия являет собой оазис непрекращающегося дыхания духовной жизни, воздух ее, образно выражаясь, насыщен идеями настолько, что те склонны материализоваться, соответственно угрожая повести за собой маловыразительную до того жизнь общества.

Но многочисленные идеи эти не находят на русской земле достаточное разнообразие почвы, могущей принять сие разнообразие в лоно свое, так что местом их воплощения всегда оказывается великая русская литература.

И обретши в литературе сей плоть и кровь, идеи эти сформировали уже - а сколько еще сформируют! - тысячи разнообразных, но весьма слабо совместных друг с другом Россий.

Каждая такая литературная Россия нашла себе обитателей из числа читателей своих: всякий из которых, сделав однажды выбор, уже не откажется от России своей в пользу России иной. Ну а двойное гражданство здесь столь же несвойственно России, как и России матерьяльной.

Но жить в матерьяльной - есть телесный долг. Так что оная, матерьяльная, в духовном своем аспекте образуется слиянием всех Россий литературных: возможность такового слияния представляется невероятной, но результат его существует наяву.

И потому лично живущий душой своей в России некоего отдельного литератора, обыватель телом своим живет в материи. Отчего, увы, должен при этом и душой разделить душу государственного тела России, а "увы" тут потому, что по сей причине жизнь его проистекает в вечных противоречиях души его.

Любые его жизненные "увы" при этом должны быть - дабы оказаться понятыми в смысле своего общественного звука - разложены на предмет выяснения присутствия в них того или иного компонента великой русской литературы. То есть, какой процент в данном жизненном страдании составляет Достоевский, сколько там долей Толстого и других элементов воплотившейся в земную духовной жизни.

Все это, конечно, влечет за собой политеизм бытовой духовной жизни, преисполненной богами, всякий из которых отвечает за отдельную сферу жизни русского человека: писатель - покровитель охоты, покровитель классовой вражды, покровитель маленького человека, покровительница однополой любви, и число богов растет для всякого индивидуума по мере усиления в нем изощренности в различении трагических сторон жизни.

Откуда понятно, что не может быть таким богом писатель живой, так что само положение вещей склоняет русского интеллигента к пониманию Вещей Высоких в виде библиотеки, сот, до краев наполненных священным благоухающим медом мудрости, амбаров со вселенского добра пшеницей, храмов, которые и т.п. Это, в свою очередь, безусловно требует преемственности в деле охраны и сохранения вышеупомянутого, что, учитывая масштабность подобных работ, и необходимость не прерывать сии труды ни на полпоколения, привело бы к тому, что русская литература как мероприятие надежно сдохла бы к пятидесятым годам двадцатого века.

Но что такое традиция? Лица, хотя бы отчасти входящие в суть литературного процесса, чувствуют, думаю, уже, что написание данного труда не то что крайне опасно для автора, а и смахивает, пожалуй, на самоубийство его литературной составляющей. Да, это так: я ощущаю, как некий сладкий яд окончательной искренности сковывает мои чресла; дух холодает, расширяясь при замерзании он не оставит места, потребного для сочинительства. Небеса индевеют; кровь, уже хрустя, еще проталкивается по жилам, но право же - все это не больно. Чем объяснить это? Традицией, конечно: "Все то, что гибелью грозит...", иначе говоря - не слово, но дух, но душа, но тело и его физиологические реакции скрепляют нас с традицией: не жаль молодца битого, а жаль похмельного. Впрочем, в этих словах присутствует и цементирующее нас окончательно дыхание слова.