Межледниковье (СИ)

Кто был тот самый доброхот, кто были иные доброхоты, дыхание которых за спиной я ощущал всю жизнь, но никогда не мог увидеть их, оглянувшись, я не ведаю и теперь.

Сборник "Идти и видеть" был подписан в печать в день снятия Прокофьева с долж­ности.

Единственным стихотворением институтских времен в этом сборнике было сти­хотворение "Муравей", написанное на зайсанской практике. Сборника этого я отнюдь не стыжусь, за исключением двух дурных опусов: "Моцарт и Сальери" и "Театр". Первый — на тему отравления гения завистливой посредственностью. На этот популяр­ный сюжет, разработанный с таким же, как у меня, лобовым негодованием потомка (и как бы духовного наследника Моцарта), я натыкался потом у нескольких совре­менных поэтов и каждый раз клял себя за свершенное. В стихотворении "Театр" изла­галась история удушения Дездемоны и исследовалось психологическое состояние обманутого ревнивца. С каким удовольствием я бы сжег эти стихи в день расправы над архивом, будь они ненапечатанными! Но ничего уж тут не попишешь...

Итак, до первой моей книжки было еще четыре года. Но в том же шестьдесят пер­вом началось для меня Лито при ДК Первой пятилетки, та самая "Пятилетка", второе любимое детище Глеба Семенова.

Глеб долго не хотел пускать нас с Григорием Глозманом в это Лито: что, мол, вам, горнякам, тут делать? Но мы его уломали, тем более что там уже была наша Лена Кумпан. А еще в "Пятилетке" были Таня Галушко, Женя Кучинский, Витя Соснора, Наталья Карпова, Марина Рачко, Нонна Слепакова, Анатолий Пикач, Олег Юрков, Герман Плисецкий, Валерий Попов, Вадим Халупович, Геннадий Угренинов, Яков Гордин, Темп Смирнов...

Спасибо судьбе за "Пятилетку", от поля до поля (я тогда работал уже в Арктике), от стихов до стихов, спасибо за последние годы молодого общения, которое вот уже скоро, вот-вот уже, неумолимо сменится "одиночеством слуха и речи" (Галушко).

Далее была вся моя литературная жизнь, но это уже совсем иной разговор.

На этом, пожалуй, пора финишировать.

Мандельштам в автобиографическом "Шуме времени" (детство и юность) настой­чиво уведомляет читателя: "Повторяю — память моя не любовна, а враждебна, и ра­ботает она не над воспроизведением, а над отстранением прошлого". Честно говоря, ничего подобного в воспоминаниях этого истинно высокого поэта я не увидел, по- моему, "Шум времени" противоречит жесткому авторскому посылу.

Что касается моего повествования, то мой изначальный душевный посыл был диаметрально противоположен процитированному, а как он воплотился, судить не мне. Хочу сказать, что на всем протяжении своих воспоминаний я старался, мыслями и чувствами, оставаться лишь в тех годах, в том времени, о котором шла речь, лишь в крайнем случае прибегая к минимально необходимым, на мой взгляд, комментариям из теперешнего настоящего. И никто из моих героев, оставленных мною в шестьде­сят пятом году, не знает своей судьбы (ни я). И Володя Брит не знает, что через два десятка с лишним лет напишет вот эти стихи: "Ранним утром с похмелья ловлю Влаж­ный воздух василеостровский... Ранних — я вас вовеки люблю, Ранний Уфлянд и ран­ний Горбовский! Ранний Ленька и ранний Олег! Все мы ранние, все молодые, Мы поем Городницкого "Снег" И горняцких своих эполет Драим буквы почти золотые. Ранний Рейн, ранний Бобышев, рань ленинградская! Ранний Голявкин!.. Не вернуть тот поте­рянный рай В Ленинграде моем ненаглядном... "

...Питерские поэты, друзья моей юности, всегдашняя моя любовь и гордость.

Есть такое геологическое понятие — эпоха орогенеза или горообразования. Это тот непредсказуемый созидательный период, когда усилием земных недр начинает неуклонно вздыматься горная страна, сминая и перекристаллизовывая исходные породы, изливаясь магмой, воздымается, претерпевая разломы, сбросы и надвиги, а поднявшись, стоит, единая всеми своими вершинами.

Есть другая эпоха — эпоха пенеплеа: разрушения, смыва и выравнивания. Но при любом выравнивании не обходится без "оттанцов", наподобие красноярских столбов или просто крепеньких шишей, пощаженных эрозией. Любому такому останцу, стол­бу или шишу вольно считать себя истинной вершиной, если только он предпочтет отвергнуть единственный критерий — высоту над уровнем моря, над "нулем кронш- тадского футштока", как говорят геодезисты.

(Применительно к культуре — теперь самый апогей этой эпохи, но не о том речь).

Питерские поэты, друзья моей юности, — вы вершины поднявшейся некогда гор­ной страны, и не вам завидовать удачливости нынешних шишей, и не вам мериться головами друг с другом.

И еще одно хочу сказать я напоследок (и движет мною преимущественно озада­ченность). После нескольких снисходительных печатных попыток критики затолкать меня сначала в "юмористы", затем — в "типично геологические поэты", она, эта кри­тика, перестала замечать меня вовсе.