Межзвездный скиталец

Я уже говорил, что в конце концов Мириам и меня погубила ее женственность, ее непередаваемая женственность. Она всегда была так рассудительна, так проницательна, так уверена в себе и во мне, что я забыл или, вернее, еще раз усвоил себе вечный урок, что женщина всегда женщина, что в великие, решительные минуты женщина не рассуждает, а чувствует; что последнее святилище и самое сокровенное побуждение к поступкам лежат не в голове женщины, а в ее сердце.

Мириам не поняла моего молчания; тело ее слегка подалось в моих объятиях, и она добавила, как бы вспомнив:

– Возьми двух запасных коней, Лодброг. Я поеду на другом с тобою… с тобою на край света, куда бы ты ни поехал!

Это была царская взятка! И за нее от меня требовали гнусного, презренного поступка. Но я продолжал молчать. Не то чтобы я находился в смятении или сомнении. Я просто ощутил великую печаль, великую внезапную печаль, ибо сознавал, что держу в своих объятиях ту, которую больше никогда не буду держать.

Ныне в Иерусалиме только один человек может спасти его, – продолжала она, – этот человек ты, Лодброг!

И так как я все еще не отвечал, она тряхнула меня, словно желая вывести из отупения. Она так тряхнула меня, что мои доспехи загремели.

– Да говори же, Лодброг, говори! – приказала она. – Ты силен и бесстрашен. Ты насквозь мужчина. Я знаю, ты презираешь гадов, желающих погубить его. Скажи только слово – и дело будет сделано, и я буду любить тебя всегда, буду любить за это дело!

– Я римлянин, – медленно проговорил я, хорошо сознавая, что эти слова отнимают ее у меня навсегда.

– Ты раб Тиверия, ищейка Рима, – вспылила она, – но ты ничем не обязан Риму, ибо ты не римлянин. Вы, желтые гиганты севера, – не римляне!

– Римляне – старшие братья северных юнцов, – ответил я. – Я ношу доспехи и ем хлеб Рима. – И я тихо добавил: – Да зачем столько гнева и шума из-за одной человеческой жизни? Все люди должны умереть. Умереть так просто, так легко! Сегодня или через сто лет – не все ли равно? В конце концов всех нас ждет это.

Она так и затрепетала в моих объятиях.

– Ты не понимаешь, Лодброг! Это не простой человек. Я говорю тебе, этот человек выше людей – это живой Бог не людей, но над людьми!

Я прижал ее к себе, сознавая, что отказываюсь от этой прелестной женщины, и промолвил:

– Мы с тобою женщина и мужчина. Жизни наши от мира сего. А от всех потусторонних миров – одно безумие. Пусть же эти безумные мечтатели идут путем своих грез. Не отказывай им в том, чего они желают паче всего, паче мяса и вина, паче песен и битв, даже паче женской любви. Не отказывай им в вожделении их сердца, влекущего их сквозь тьму могилы к грезам о жизни за этим миром. Пусть они идут. А мы с тобой останемся здесь для всей сладости, которую мы открыли друг в друге. Скоро наступит тьма, и ты уйдешь к своим солнечным берегам, полным цветов, а я уйду к шумному столу Валгаллы!

– Нет, нет! – воскликнула она, вырываясь. – Ты не понимаешь. Все величие, вся доброта, все божество в этом человеке, – больше, чем человеке… И ему умереть такой позорной смертью? Только рабы и воры так умирают! Он не раб и не вор! Он бессмертен! Он Бог! Истинно говорю тебе, он – Бог!

– Ты говоришь, что он бессмертен? – отвечал я. – Значит, если он нынче умрет на Голгофе, то во времени это не сократит его бессмертия на ширину волоска. Ты говоришь, что он Бог? Боги не могут умереть. Судя по всему, что я о них слышал, несомненно, что боги не умирают!

– О! – воскликнула она. – Ты не хочешь понять! Ты просто исполинский кусок мяса!

– Не говорят разве, что это событие было предсказано встарь? – спросил я, ибо от евреев я уже научился тому, что считал их тонкостью ума.

– Да, да, – подтвердила она пророчество о Мессии. – Он – Мессия!

– Кто же я в таком случае, чтобы опровергать пророков? – спросил я. – Превращать Мессию в лже-Мессию? Разве пророчества твоего народа так нетверды, что я, глупый иноземец, желтый северянин в римских доспехах, могу опровергнуть пророчество и сделать так, чтобы не исполнилось то самое, чего хотели боги и что предсказано мудрецами?

– Ты не понимаешь! – твердила она.

– Слишком хорошо понимаю! – отвечал я. – Разве я больше этих богов, чтобы перечить их воле? В таком случае боги – пустое, боги – игрушки людей! Я – человек. И я поклоняюсь богам, всем богам, ибо я верю во всех богов – иначе как могли бы существовать все боги?

Мириам разом рванулась, выскользнув из моих рук, и мы стояли, отделившись друг от друга и прислушиваясь к реву улицы, в то время как Иисус и солдаты вышли и пошли своим путем. На душе у меня была тяжкая грусть от сознания, что такая великая женщина может быть так глупа. Она хотела стать выше Бога!

– Ты не любишь меня! – медленно проговорила она, и еще раз всплыло в ее глазах обещание себя, слишком глубокое и слишком широкое, чтобы быть выраженным словами.