Мезонин поэта

Его с юности притягивала живопись, и в прежнюю свою бытность в Москве Лев Николаевич даже ходил на занятия в Училище живописи, ваяния и зодчества, где обучалась его старшая дочь Татьяна Львовна, и затевал подчас жаркие споры с преподавателями. В 80-е годы Толстой продолжал посещать выставки передвижников и иностранных художников в Третьяковской галерее, встречался с ее основателем. «В моей мастерской, стоя иногда перед начатой мною картиной, — рассказывал И. Е. Репин, — он поражал меня совершенно неожиданными и необыкновенными замечаниями самой сути дела; освещал вдруг всю мою затею новым светом, прибавлял животрепещущие детали в главных местах, и картина чудесно оживлялась…»

Нередко обсуждение новых работ переносилось в залу хамовнического дома, который всегда был полон народа. «Тут бывали и выдающиеся артисты Москвы — музыканты, композиторы и художники, профессора и ученые; видные иностранцы не только из Европы, но и из дальней Америки и Австралии, питерские фрейлины и сановники, губернаторы и прокуроры; молодежь — подруги и поклонники дочерей, товарищи сыновей. И рядом с каким-нибудь генералом свиты — другом юности Толстого — социалисты-революционеры, обреченные, быть может, на ссылку в Сибирь или вышедшие из тюрьмы, пострадавшие за свои убеждения последователи Толстого. Все, что в жизни и даже в фантазии казалось несовместимым, мирно встречалось здесь за большим чайным столом».

Так описывает традиционные субботние вечера в Хамовниках художник Л. О. Пастернак, иллюстратор толстовских произведений, которого Лев Николаевич ставил очень высоко, отец замечательного советского поэта Бориса Пастернака. Он подчеркивает при этом, что Толстой умел «как истый аристократ души каждому из посетителей сказать свое живое, то ласковое, то остроумное, то участливое, но всегда нужное слово».

Его услышал здесь однажды февральским вечером 1894 года и молодой служащий губернской библиотеки на Полтавщине, начинающий сотрудник провинциальных газет Иван Бунин.

За четыре года до Бунина в дверь толстовского дома с металлическим гербом города Москвы и надписью «Взаимное от огня страхование» постучался Горький.

«В вечер первого моего знакомства с ним, — писал впоследствии Алексей Максимович, — он увел меня к себе в кабинет, усадил против себя и стал говорить о «Вареньке Олесовой», о «Двадцать шесть и одна»… Провожая, он обнял меня и сказал: — Вы — настоящий мужик! Вам будет трудно среди писателей. Но вы ничего не бойтесь, говорите всегда так, как чувствуете, выйдет грубо — ничего. Умные люди поймут».

* * *

19 сентября 1909 года Толстой навсегда покидал Москву.

Ночь накануне отъезда он провел в хамовническом доме, который принадлежал теперь одному из его сыновей. Прежде чем лечь, зашел, вероятно, в свой бывший кабинет на антресолях, присел к столу, как и в Ясной Поляне, огороженному с краю деревянной решеточкой, скрипнул жестким стулом, ножки которого когда-то сам подпилил, чтобы близоруко не наклоняться над рукописью (очки из упрямства так и не завел), и, возможно, вспомнил то последнее, что писал здесь, — суровые и горькие строки «Ответа Синоду» после отлучения от церкви в феврале 1901 года. Затем последовала опасная болезнь и настоятельный совет врачей не жить больше в городе. И вот жизнь приближалась к концу, а оставалось еще совершить самое трудное — уход…

Утром Лев Николаевич, не отступая от заведенного порядка, отправился на прогулку. А. П. Сергеенко, встретивший его на обратном пути, поразился «несоответствием между ним и городом». Один в безлюдном переулке, «он шел у высокой красной кирпичной стены пивоваренного завода и показался мне маленьким, жалким, как будто затерявшимся в городе-спруте».

…К полудню площадь перед Курским вокзалом запрудили многотысячные толпы народа. До вагона добрались с трудом. Лев Николаевич, которого едва не задавили в толпе, был бледен, но невозмутимо спокоен и, улыбаясь, любовался ловкими движениями молодых людей, взбиравшихся на столбы перронного навеса, чтобы лучше рассмотреть Толстого.

В купе он сел у открытого окна и весь ушел в себя, никак не реагируя на гул еще сильнее разбушевавшегося людского моря, выкрики: «Ура!.. Да здравствует!.. Слава!», магниевые вспышки над штативами фотографов и назойливое стрекотание киноаппарата. В открытое окно на колени ему упали цветы.

Чертков шепнул Толстому, что хорошо бы попрощаться с провожавшими.

— Да? Ну что ж, — ответил Лев Николаевич и, легко поднявшись, вышел в коридор к окну.

При виде его в воздух полетели фуражки, замахали платками. Толстой снял шляпу.

— Благодарю! Благодарю за… добрые чувства, — произнес он, и голос его дрогнул.

— Тише! Тише! Он говорит… — послышались возгласы.

Окрепшим голосом Толстой повторил:

— Благодарю… Никак не ожидал такого проявления сочувствия со стороны людей… Спасибо!

— Спасибо, спасибо вам! — восторженно отозвалась толпа. И при общем ликующем крике поезд тихо тронулся.

СЧАСТЛИВОЕ МЕЛИХОВО