Мга

–Данила?! – в ужасе выкрикнула она, – или…. Никита?

Кит сделал шаг к ней, потому что побоялся, что она вот-вот упадёт.

– Прости, Никита, – уже совсем мягко сказала старушка. – Мы не знакомы с тобой. Я…

Что-то внутри мальчика рванулось навстречу незнакомке, и он, совершенно не ожидая от себя, произнёс:

– Баба Клава!

Затем он почему-то залился не своим – счастливым, и даже каким-то по-детски озорным смехом, и продекламировал:

– «Едем-едем на лошадке по Дороге гладкой, в гости нас звала принцесса кушать пудинг сладкий»?

Одна часть его в панике сползала в полуобморочном состоянии по стене в прихожей, другая при полном счастье рванулась навстречу незнакомой женщине, приговаривая какой-то дурацкий стишок.

– Боже мой! – она отшатнулась от него. – Боже мой! Что ты наделала, Ольга…

Хотя мама все равно её не слышала, продолжая жить какой-то своей жизнью, кухонной и отдельной от всех.

Бабушка оказалась довольно шустрой, а может, от ужаса, который выступил катализатором всех её внутренних сил, но она проскочила мимо Никиты и рванула вниз по лестнице с такой скоростью, что он догнал её только на улице.

– Подождите, – попытался схватить её за острый локоть, как можно мягче, но, наверное, все равно сделал больно, потому что она, остановившись, повернула перекошенное гримасой лицо.

– Прости меня, мальчик, но не могу, не могу, – баба Клава дёрнулась, стараясь вырваться, она не смотрела в глаза, отворачивала лицо, словно Кит казался ей настолько безобразным, что даже один взгляд мог испортить настроение на целый день.

– Я просто хочу поговорить с вами. С мамой … Вы… Только что…. Что это было? – Кажется, он почти кричал, потому что прохожие стали оглядываться. Сгущалась атмосфера подозрительного напряжения.

Она набралась мужества и посмотрела ему прямо в лицо. Цвет её глаз – серый, размытый, туманный взгляд катил волну щемящего узнавания. Сквозь эту умную и настороженную пелену просачивались видениями фрагменты жизни, которую Никита не знал. Одновременно и детальные, какими бывают настоящие воспоминания, и неясные, как кадры из когда-то просмотренного фильма.

Огромный домашний цветок, который она пересаживает из одного горшка в другой, что-то ласково приговаривает и отстраняет мальчика тихонько вымазанными в земле руками. Он вертится, с восторгом непослушания хватается за толстый ствол цветка, дёргает его, горшок летит на пол, в лицо сыпется мелкой дробью мокрая земля, в тот же момент – резкая боль в глазах, и крик. Резь усиливается, не может открыть глаз, текут слезы. Это так странно – слезы, не переставая, текут только из одного глаза. Человек в белом халате выворачивает Киту глазное яблоко, у него это получается очень просто, а мальчик замирает от этой странной манипуляции. Врач обращается к бабе Клаве, которая оказывается с нами в этом кабинете: «Покапайте капли, слизистая натёрта, ещё некоторое время будет болеть».

Она прижимает маленького Никиту к себе, пахнет привычно и успокаивающе сдобой и корицей. Баба Клава такая мягкая, покачивает его на коленях: «Едем, едем, на лошадке по дорожке гладкой» …

– Я помню, – Кит говорит уже совсем тихо, и отпускает её локоть. – Цветок помню, мне попала земля в глаз. И булочки с корицей. Я помню.

– Ты не можешь помнить, – с какой-то неземной тоской в голосе говорит она ему. – Не можешь. Мы никогда не виделись с тобой, Никита.

Баба Клава плачет совершенно беззвучно, на сухую, только глазами без слез, но Кит понимает, что она плачет.

– Твои родители уехали, когда ты ещё не родился. Сегодня я виделась с твоей мамой впервые за семнадцать лет. И мне пора.

В её размытом взгляде было столько же любви, сколько и безнадёжной тоски.

– Вы кто? – все так же тихо спросил Никита. Хотя уже не держал, она не делала попыток убежать.

– Твоя бабушка, – сказала просто.

– Но мне говорили, что у нас не осталось никого из родственников.

– Твоя мама, да. Она сказала. Когда-то случилась трагедия. Мы жили в одном городе. Ольга просто не хотела вспоминать об этом. Поэтому они переехали сюда. И оборвали все связи с прошлым.

– Трагедия? Какая? – он ничего не знал. Хотя, нет. Наверное, знал. Чувствовал. Может, с самого младенчества чувствовал, что что-то в их семье идёт не так. Неправильно.

– Спроси у неё, – сказала баба Клава. – В конце концов, это ваша жизнь. Уже не моя. Не имею права, и ничего не могу сделать. Уже слишком поздно. По крайней мере, я попыталась. Прощай.

Она вдруг крепко обняла Никиту и протяжно всхлипнула. С шумом и свистом, но все так же, не проронив ни слезинки, всухую.

– Милый мой, держись. Бедное дитя. Дитя… трагедии.

Она резко отстранилась и быстро, не оглядываясь, пошла вдаль по улице, оставив Кита совершенно растерянного, с нелепо растопыренными руками, стоять на перекрёстке.

Москва. 29 лет назад. Нил

Митька смешно закусил губу, стараясь не смотреть на рваную рану, прорезавшую его лодыжку. Он изо всех сил пытался показать, что ему не больно.

– Эй, раненый боец, – я вылил на его ногу банку пива. Оно зашипело и поползло вниз, окрашивая и без того грязную кожу пивными разводами.