Мгла над Инсмутом

Дурные толки иного рода приписывали мне сношения с лидерами оккультных обществ и учеными, заподозренными в связях с безымянными сборищами гнусных жрецов, поклонявшихся древним богам. Истинность их в то время не была доказана, но не было сомнений в том, что они появлялись благодаря предмету моего чтения – редкие книги в библиотеках нельзя взять тайно. Конкретным их доказательством, впрочем, являются заметки на полях – подробнейшим образом я изучал Cultes des Goules графа д’Эрлетта, De Vermis Mysteriis Людвига Принна, Unaussprechlichen Kulten фон Юнцта, дошедшие до нас фрагменты загадочной «Книги Эйбона» и наводящий ужас «Некрономикон» безумного араба Абдуллы Альхазреда. Нельзя отрицать, что возрастание активности подпольных культов пришлось как раз на время моей странной трансформации.

Летом 1913 года я стал проявлять признаки апатии, мои прежние интересы угасали, и намекать знакомым, что вскоре со мной случится некая перемена. Я припоминал события своей прошлой жизни, но большинство слушателей сомневались в моей правдивости, так как все, о чем я говорил, можно было почерпнуть из моих старых записей. Примерно в середине августа я вернулся в Аркхэм и снова занял свой пустующий дом на Крэйн-стрит. Там я установил причудливый аппарат, сконструированный с использованием деталей, предоставленных европейскими и американскими производителями научного оборудования, и тщательно скрывал его от всех, кто был достаточно умен, чтобы догадаться о его предназначении. Те, кто его видел – рабочий, горничная и мой новый домоуправитель, – описывали невиданную мешанину рычагов, колес и зеркал примерно двух футов высотой, а шириной и длиной в один фут. Зеркало в центре было круглым и выпуклым. Все эти факты подтвердили те фирмы-производители, которые удалось разыскать.

Вечером в пятницу, 26 сентября, я отпустил домоуправителя и горничную с наказанием вернуться не раньше следующего дня. Свет в моих окнах горел допоздна; видели, как к дому на автомобиле подъезжал высокий тощий человек, выглядевший как иностранец. В последний раз свет в окнах видели около часа ночи. Патрульный доложил, что в 2.15 в доме по-прежнему было темно, но автомобиль был все еще припаркован у тротуара. В четыре утра его уже не было. В шесть часов утра в телефонной трубке доктора Уилсона раздался колеблющийся голос с иностранным акцентом, просивший навестить меня и вывести из обморочного состояния. Междугородный вызов был отслежен: звонили из телефонной будки на Северном вокзале Бостона, но от худого иностранца не осталось и следа.

Явившись ко мне домой, доктор застал меня в гостиной – я был без сознания и сидел в кресле перед накрытым столом. На его полированной крышке были царапины, говорившие о том, что здесь стояло нечто тяжелое. Странный аппарат исчез, и больше о нем никто не слышал. Несомненно, его забрал с собой смуглый тощий иностранец. В библиотечном камине лежала куча пепла, очевидно, оставшаяся от бумаг с моими записями, сделанными после наступления амнезии. Доктор Уилсон заметил, что я дышу необычным образом, но после подкожной инъекции ритм моего дыхания выровнялся.

27 сентября в 11.15 мое тело начало содрогаться, а на лице, доселе напоминавшем маску, стали проявляться эмоции. Доктор Уилсон отметил, что выражение моего лица напоминало не мою вторую личность, но мое настоящее «я». Около 11.30 я попытался говорить по слогам, и звуки эти имели мало общего с человеческой речью. Все выглядело так, словно во мне происходила некая внутренняя борьба. Когда вернулись домоуправитель и горничная, я заговорил по-английски:

«…Джевонс, один из ортодоксальных экономистов того периода, олицетворяет превалирующую направленность в сторону научной корреляции. Быть может, его попытка связать коммерческий цикл процветания и депрессии с физическим циклом возникновения солнечных пятен формирует наивысшую точку…»

Дух Натаниэля Уингейта Пизли вернулся – и в его временной шкале все еще было утро четверга 1908 года, где студенты смотрели на потертую доску аудитории кафедры экономики.

II

Мое возращение к нормальной жизни было тяжким и болезненным. Потеря пяти с лишним лет порождает больше трудностей, чем можно себе представить, а в моем случае требовалось улаживать бесчисленные дела. То, что я услышал о своей деятельности с 1908 года, поразило и взбудоражило меня, но я постарался отнестись ко всему философски. Наконец, я добился права опеки над своим вторым сыном, Уингейтом, поселился с ним в доме на Крэйн-стрит и вернулся к преподавательской деятельности в колледже, где меня любезно восстановили в должности профессора.