Мгновенье славы настает… Год 1789-й

В беловом тексте мы читаем великолепную, отточенную фразу: "Петр I не страшился народной Свободы, неминуемого следствия просвещения, ибо доверял своему могуществу и презирал человечество, может быть, более, чем Наполеон".

Видно, мысль о сходстве Наполеона с Петром (оба распространяли просвещение, которое, в общем, укрепляло их деспотизм, и не страшились свободы — неминуемого, но, может быть, нескорого следствия просвещения), — эта мысль была сначала Пушкину не ясна. Однако уже со следующего листа тетради начинается "поэтическая победа" над полководцем-императором.

Сначала было написано: "томясь" (в угрюмом), (в своем), (в унылом) заточенье". Затем — эпиграф "Ingrata patria…" и стихи:

Чудесный жребий совершился:
Угас великий человек.

Стихотворение «Наполеон» находится в ближайшем родстве с "Историческими замечаниями…". Оно посвящено человеку, подобному Петру, — "великий человек" совершает свой "чудесный жребий", меняет ход исторических судеб. Переворот порождает надежды:

Когда надеждой озаренный
От рабства пробудился мир,
И галл десницей разъяренной
Низвергнул ветхий свой кумир;
Когда на площади мятежной
Во прахе царский труп лежал,
И день великий, неизбежный —
Свободы яркий день вставал…

Однако госпожа де Сталь, услышав, что Наполеон — "дитя революции", возразит: "Да, дитя, но отцеубийца" (Пушкин — мы уже цитировали — сказал: "Мятежной вольности наследник и убийца").

В стихотворении «Наполеон» находим важные слова:

Тогда в волненье бурь народных
Предвидя чудный свой удел,
В его надеждах благородных
Ты человечество презрел.

"Петр I презирал человечество, может быть, более, чем Наполеон".

Наполеон — "человечество презрел".

Но Пушкина не удовлетворяют одни слова осуждения, адресованные тому, кто "обновленного народа буйность юную смирил". Он угадывает новое движение мировой и русской истории, совершаемое в немалой степени независимо от воли и намерения Наполеона:

Хвала!.. Он русскому народу
Высокий жребий указал
И миру вечную свободу
Из мрака ссылки завещал.

Такова внутренняя близость исторических заметок и стихотворения, сочиненных в одно время,"на границе с Азией", в кишиневском захолустье, двадцатидвухлетним поэтом и мыслителем…

1820-е

В эту пору — революции в Италии, Испании, Греции: "французское эхо". В разговорах, письмах, прозе и стихах русские прогрессисты все время перебрасываются знакомыми именами, сравнивая новых революционных лидеров со старыми, давно знакомыми. При этом Наполеон порою является то символом своеобразной свободы, то деспотом; Марат же и Робеспьер, невзирая на свою крайнюю революционность, а может быть, благодаря ей, в основном представляются Пушкину и его друзьям не свободолюбцами, а носителями своего рода тирании, деспотизма; и вот уж "русские Робеспьеры" приносят клятву вольности, вспоминая как образец убийцу Марата Шарлотту Корде…

Все перепуталось — лишь порыв к свободе несомненен.

Меж тем ни одна революция в мире не начиналась с такого количества стихов, поэзии, поэтических образов. Хотя штурму Бастилии тоже сопутствовали многие стихотворные строчки, но все же — согласимся — проза Вольтера, Дидро, Монтескье, Руссо была весомее.

Собираясь повторить французское дело на русский лад, те заговорщики (которые еще не знают, что вскоре их назовут декабристами) мыслят, чувствуют преимущественно поэтически. В чем причина этого явления?

Следует, конечно, задуматься над «художественностью», гениальной типической выразительностью того, что происходило в 1789–1825 годах. Ведь на глазах одного-двух поколений разрушался тысячелетний европейский уклад, менялась история, экономика, география; раздвигались границы отцовского и дедовского мира — Египет, Святая Елена, Южноамериканские республики, создаваемые Боливаром; Пушкина с детства окружают сотни «сюжетов», «коллизий», принадлежащих действительности и превосходящих любой романтический образец: "Что почта — то революция!" — восклицает Николай Тургенев.

К тому же во всех событиях огромную роль играют молодые революционеры, полководцы, дипломаты, трибуны, литераторы.