Мгновенье славы настает… Год 1789-й

Несколько дней спустя Храповицкий фиксирует, что царица отметила по каталогу "французских книг на 4 тысячи, видно для Зубова".

Просвещение фаворита — дело государственное.

18(7) июля."Велели список колодников, чтоб десяток простить за победу над шведами".

На другой день, 19(8) июля:

"Разговор о переменах во Франции. Получено известие, что третье сословие самовольно составило из себя собрание национальное".

О Бастилии новости еще не дошли, но в Петербурге уже хорошо понимают, что — началось…

Недавно царица беседовала с французским послом графом Сегюром и заметила:

"Ваше среднее сословие слишком многого требует; оно возбудит недовольство других сословий, и это разъединение может повести к дурным последствиям. Я боюсь, что короля принудят к большим жертвам, а страсти все-таки не утихнут".

Анализ точный, пророчества царицы сбудутся. Единственное, что может вызвать улыбку, — тот «выговор», что Екатерина как бы адресует через Сегюра третьему сословию: тут ощущается самодержавная привычка — цыкнуть, приказать, распорядиться. Из России, где буржуазии "почти не видно", нелегко вообразить французское третье сословие, которое не обуздать…

В это время Державин подносит оду, которую читает царице вслух:

Еще же говорят неложно,
Что будет завсегда возможно
Тебе и правду говорить…

До сих пор правда была терпимой, но вскоре ей придется нелегко.

27 (16) июля:

"Приехал курьер с известием, что сколь скоро сведали в Париже о перемене министров, а особливо Неккера, то народ взволновался, взяли подозрение на королеву, разбили Бастилию; Национальная гвардия — ристала к народу. Король приходил в собрание депутатов, из коих несколько отправились в Париж для усмирения народа, но тут и утвердили свою милицию, над коею начальник Лафайет".

Главное известие наконец пришло в Россию. Екатерина вместе с Храповицким верно схватывает главное: на чьей стороне сила, кто вооружен? Недаром в короткой записке дважды говорится о Национальной гвардии. Царица столь взволнована, что через день требует к себе примчавшегося из Парижа курьера Павлова, чтобы сообщить о парижских событиях послу Сегюру, которого собственное испуганное начальство не торопилось известить о случившемся. Разумеется, Сегюр пишет в Париж, а ловкие петербургские дешифровщики тут же перлюстрируют дипломатическую почту и подносят ее царице; Екатерина, ничуть не стесняясь, берется за чтение вместе с Храповицким и с изумлением находит достаточно теплое письмо Сегюра… Лафайету!

Екатерина: "Может ли так писать королевский министр?"

Храповицкий: "Они друзья и были вместе в Америке. Да они двоюродные".

Первый урок самодержице насчет обаяния революции: по ее понятиям, граф Сегюр и маркиз Лафайет должны быть горою за Бурбонов; но они вместе дрались недавно за свободу Соединенных Штатов, они мечтают о просвещенном прогрессе в своей стране — и разве не о том же толкует уже много лет царица?

Меж тем Екатерина смеется над австрийским императором, который поздравил Людовика XVI "со счастливой революцией", снова и снова примеряет парижские события к себе, понимая и не понимая, может быть не желая понять…

Храповицкий, 24 (13) августа:

"Разговор о Франции. Со вступлением на престол я всегда думала, что ферментации там быть должно; ныне не умели пользоваться расположением умов. Лафайета взяла бы к себе и сделала своим защитником".