Мгновенная смерть

Tenez! Подал, как договаривались: жестко, в угол карниза. Каким-то чудом итальянец взял и запустил по прямой в воротца. Поэт поднырнул под мяч, перекрыв путь к воротцам. Мяч попал в лоб.

Теряя сознание, он уловил одобрительный гул — и на итальянской стороне галереи тоже: чтобы принять на себя такой удар, требовалось мужество. И голос математика: Otruzione, tre a tre[131].

Семь митр

Описание произведения искусства, как и описание сна, тормозит и старит повествование. Произведение искусства поддается описанию, только если сдвигает линию, ведомую Историей, но, с другой стороны, оно, равно как и сон, достойно быть вспоминаемым как раз потому, что являет собой для Истории слепое место. Искусство и сны сопровождают нас не потому, что способны менять положение дел, а потому, что могут останавливать течение мира. Они действуют как скобки, как запруды, как крепкое здоровье.

Возможно, имеет смысл совершить путешествие, чтобы увидеть все семь митр мастерской дона Диего Уанинцина в разных музеях мира. Одна находится в соборе в Толедо, вторая — во Всемирном музее в Вене, третья — в Эскориале, четвертая — в Музее серебра во Флоренции, пятая, та, что видел Караваджо, — в Фабрике Дуомо в Милане. Шестая и седьмая, наиболее поврежденные, — в Музее тканей в Лионе и Испаноамериканском обществе в Нью-Йорке. На этих невероятных епископских шапках представлены сцены распятия, как они явились измененному действием грибов сознанию мичоаканских индейцев. На одной изображено генеалогическое древо святого Иосифа, а на остальных шести — эмблемы из монограмм IHS и МА, графические символы Иисуса и Девы Марии. Везде М занимает центральное место, а Иисус распят будто бы на дереве, с которого свисают орудия Страстей[132].

Та митра, которую Павел III оставил в наследство Пию IV, а тот подарил святому Карло Борромео в лоджии семейства Колонна, а Федерико, племянник святого, привез в Рим, чтобы служить мессу в начале Великого поста сразу после того, как поселился во дворце Джустиниани, сохранилась, пожалуй, лучше остальных. Помимо традиционных пасхальных мотивов — столпа, лестницы, копья, Голгофы, тернового венца, — митра Карло Борромео украшена изображениями, которые, вероятно, казались святому принадлежностью иного мира, да они таковыми и были: птицы, деревья, облака, ангелоподобные летающие существа, скрещенные лучи, по которым ступают католические святые, известные в Мексике того времени, — учтиво принятые в игру, но поверхностные персонажи; тельца, вкрапленные в живую систему, которая по-иному рассматривала мир и правила, каковым нужно следовать, чтобы понять его устройство. Сын, восходящий в монограмме матери не как истерзанная плоть в Истории, а как птица, которая воспаряет к солнцу, потому что погибла в бою. Цветы, семена, птицы — не как украшения, но как слагаемые Вселенной, где земное и божественное разделены лишь прозрачным занавесом ненадежного сознания. Ангелы, рассыпающие звезды, словно сеятели.

На митре Карло Борромео мир полнится разнообразием, а цвета такие яркие, что европейскому глазу того времени воспринять их было не под силу. Как, должно быть, восхитился Караваджо, работая в студиоло миланского кардинала в Риме, когда с изумлением обнаружил, что филигранный рисунок не нанесен на ткань красками, как он сперва подумал, а сделан из другого, живого и приятного на ощупь материала, меняющего оттенок, если провести по нему пальцем: прочерченная в перьях дорожка превращалась в луч света.

Васко де Кирога видел множество образцов аматекии и до того, как дон Диего принес ему митры, но сюжеты для всех прежних предметов создавали монахи, а индейцы их только раскрашивали. В полумраке освещенной лишь свечами мастерской митры, расцветшие силой подкрепленного грибами воображения, казались де Кироге семью живыми огнями, мерцавшими в такт дыханию богов, что молчаливо и безразлично свивали — а может, и сейчас свивают — нить ковра, по которому все мы ступаем.

Вероятно, когда в четыре часа пополудни римское солнце хлынуло в окно, Караваджо решил, что на сегодня хватит выписывать стену студиоло Федерико Борромео за корзиной с фруктами. Отошел подальше, чтобы оценить проделанное за день, пока заворачивал кисти в тряпицу. Вытер пальцы о панталоны. И тут — не прошла даром сверхчувствительность к преломлениям света, за которыми он неустанно охотился в наглухо задраенной студии, — заметил, что митра меняет цвет, как живая.

Васко де Кирога окинул расширенными от грибов зрачками поверхность семи митр. Перья словно ласкали ему ресницы, а изображенный мир оживал, как улей, в котором все сущее пребывало и двигалось по верному пути. Птицы застывали в спокойном полете, ангелы сеяли вековечные россыпи звезд, сын взлетал, вытолкнутый священным влагалищем земли. Де Кирога выбрал митру, которую после видел Караваджо, и сказал: «Вот эту сам вручу Павлу».