Мягкая игрушка Sectumsempra

Профессор быстро сотворил воду и влил небольшой глоточек прямо во всё ещё улыбающиеся, потрескавшиеся губы, приподняв обессилевшую голову, чтобы Гарри случаем не захлебнулся. В этот момент Гарри для Северуса казался самой большой драгоценностью на свете, чуть было не потерянной навсегда, какое ужасное слово! - из-за собственной неловкости и уязвимости.

Значит, профессор не до конца выздоровел, а ему так только показалось. Откуда эта его замедленная реакция, несообразное владение волшебной палочкой? Это остатки болезни, уж больно тяжело она протекала - в холоде, голоде, отсутствии медикаментов, да той же жажде! Первые три дня Северусу не удавалось даже подняться с постели, чтобы принести себе чашку.

… Гарри быстро проглотил воду, настолько его глотка пересохла, и вода, простая вода, показалась ему необычайно, чертовски вкусной. Поттер снова захотел пить.

- Пить, Северус! - всё ещё шептал он, будучи не в силах говорить.

- Reducto кружка!

Глаза Снейпа и Гарри, и без того большие, расширились в преддверии большой, практически непоправимой беды. Ведь профессор ещё по пути на кухню обнаружил, что палочки у него с собой нет. Зельевар просто забыл её в своих апартаментах, так он торопился в Малфой-мэнор. А палочка, что ж, осталась лежать неприкаянная, брошенная под подушкой у Северуса. Он так и пролежал на ней все две недели болезни.

Но… ничего страшного или пугающего не произошло. Малфой весело захохотал - ещё бы, такой удачный день гнева в отношения Снейпа!

- Когда-нибудь я убью тебя, Малфой, за твои глупые, глумливые шуточки, - гневно пригрозил разозлённый не на шутку профессор.

Одна твоя разбитая кружка могла бы стоить тебе жизни. Клянусь, если бы не умирающий по твоей вине, скотина, Гарри, за которым я отныне буду ухаживать, пока он не придёт в себя, я мог от гнева убить тебя, чёрти бы тебя разодрали, не боясь пожизненного Азкабана или даже Поцелуя.

… Большой Фалл аппарировал однажды из Аргентины к себе во Францию, домой, и приступ коронного сифилиса, впервые такой силы и ярости, скрутил его прямо в момент перемещения. Он не помнил, как ему удалось завершить аппарацию, не помнил он ничего и в последующие десять дней. Лишь по истеченнии этого срока, когда он пришёл в себя, больной обнаружил, что он дома.

Большой Фалл стал домоседом, прекратив аппарировать по всему свету, и даже не навестил ни разу родственный клан. Но таким он сделался лишь по увещеванию родича, варившего для больного целебные укрепляющие настои из трав да зелье от коронного сифилиса.

Но, несмотря на все страния родича, делавшего всё это не из филантропии, в общем-то, чуждой тёмным магам, а, скорее, из-за охватившего его азарта первооткрывателя среди своего племени, Большой Фалл после недолгой ремиссии становился всё слабее, а старейшина клана не вмешивался в дела больного и самозваного врачевателя. И вот, наконец, пришёл день, когда тело Флавия предали огню в одном из огромнейших каминов, разведя в нём огонь посильнее, чтобы сгорели все останки дотла.

Глава 20.

Нарцисса всё ещё продолжала ждать своего неверного возлюбленного, а от того даже и костей не осталось, и прах развеяли по ветру. Таковы суровые законы не терпящих никакой сентиментальности Тёмных Магов.

Прошло время, и миледи поняла остатками рассудка, а, вернее, почувствовала любящим женским сердцем, что Большой Фалл больше никогда не придёт, что он умер от той же болезни, которой суждено погибнуть и ей. Больная, брошенная женщина присмирела, агрессия её куда-то исчезла, и она даже перестала избивать супруга к вящему счастью последнего.

Миледи даже стала меньше есть, скорбя по погибшему возлюбленному и по себе, брошенной бессовестным супругом на откуп болезни. У леди Малфой стали случаться просветления, что, с точки зрения жаждавшего и давно мечтающего о её погибели супруга, как раз и говорило о близящемся конце его «мук с этой невыносимой женщиной». Эти слова милорд без зазрения совести всё чаще бросал в лицо ставшей безобидной больной, а она терпела.

Нарцисса лишь только позволяла себе хмуриться в ответ, но молчала. Рот её снова всё чаще был занят едой.

Миледи даже похудела немного в начале своей скорби, но потом, по мере того, как в её, ставшей безобразной немытой голове, постепенно, но на удивление быстро исчезали последние крохи разума, и всё застилала пелена безумия, снова поправилась. Миледи всё больше уходила в себя, в тихое безумие, в воспоминания о... несбывшемся. О своей огромной всеобъемлющей любви к французу.

Она и Пасхальные каникулы с сыном, так горячо ожидаемым ей когда-то, ещё до смерти возлюбленного, и так холодно встреченным, а потом отправленным жестоким к женщине супругом куда-то далеко, провела в этих грёзах. А сын ей оказался больше не нужен.