Мягкая машина

По дороге с воплями несутся зрители… Электронный мозг содрогается в голубом, розовом и хлорофилловом оргазмах, выплевывая деньги, напечатанные на рулонах туалетной бумаги, презервативы, наполненные мороженым, котексные гамбургеры… Полицейские досье всех стран разлетаются в струях костяной муки, в воздухе со свистом носятся садовый инвентарь и вертела, протыкающие зрителей… помятые матерчатые тела на вымерших азотистых улицах старой съемочной площадки… На Ю-Йорк, Онолулу, Ариж, Им, Остон мягко опускаются серые светящиеся хлопья… звенящие звуки страха с сиренных вышек… Пан, Бог Паники, на безлюдных улицах извлекает из флейты унылые ноты, а обезумевшая машина времени поднимает ураган годов и столетий… ветер в пыльных кабинетах и архивах… Управленческие Книги разбросаны по мусорным кучам земли… книги-символы всесильного правления, которое от рождения до смерти контролировало мысль, чувство и движение планеты железными клешнями наслаждения и боли… Вся структура реальности взлетела на воздух в неслышных взрывах… бумажная луна, кисейные деревья и громадные просветы в черно-серебристом небе, когда рухнул мировой покров…

Биологический фильм взлетел на воздух… град динозавров… «Это иногда бывает… всего лишь старый циркач»… Над игрой властвует смерть, столь многие актеры, здания и звезды выложили площадку для гольфа гладкими клочками финансов, летние дни, босые ноги, ждущие в комнате дождевого запаха болезни, Швейцария, Панама, пулеметы в Багдаде, возникающие на пишущей машинке, клочки финансов на вечернем ветру, липовые акции, Буэнос-Айрес, мистер Мартин улыбается, в последней человеческой мансарде обитают былые имена, ждущие старую мелодию.

В кинотеатре двадцатых годов в Восточном Сент-Луисе я встретил Джонни Тягу… Его лицо покрывали пласты заживших и полузаживших боевых шрамов… Стоя там, под светящимися кинохлопьями, он сказал:

— Хочу подыскать себе комнату в хорошем районе…

Капитан Кларк приветствует вас на борту этого напоенного истомой рая призрачных небес и светлячковых вечеров, музыка на площадке для гольфа эхом отдается в высоких прохладных углах столовой, легкий ветерок шевелит пламя свечей на столе. Был апрельский день. Вскоре какой-то продавец газет сказал ему, что кончилась война, — печаль в его глазах, солнечный свет, пробивающийся сквозь деревья на пеструю траву, на том краю площадки для гольфа — озеро, подобное клочкам серебристой бумаги на ветру, выцветшие улицы, далекое поднебесье…

По длинному виадуку Ли добирался на автобусе до острова Ландз-Вадт. Автобус был длиной шестьдесят футов, с хитроумно расположенными на разных уровнях сиденьями и качелями. Автобус долго стоял неподвижно. Таможенные чиновники передвигались по автобусу, останавливаясь, чтобы отключиться и прожевать бескостными деснами фрукты.

Ли схватил костыль спастика[76] и ринулся в пункт паспортного контроля с криком: «Я превращаюсь в многоножку! — Быстрее ставьте штамп. — Непотребное состояние. Обнаруживаются типичные признаки».

Таможенный чиновник взял паспорт Ли и взглянул на него глубоко запавшими глазами, раскачиваясь взад-вперед и слегка сгибая ноги в коленях. Он прижал паспорт к перегородке, всем телом навалился на печать и отключился, Ли осторожно отклонил его назад и спустился в запыленный склад. Призрачные серые фигуры стояли там и сям, выплевывая непрожеванные фрукты и разговаривая на примитивном английском с пробелами и косвенными временными перепадами, слова повисали в воздухе, как дыхание зимой. Ли заметил, что все покрыто мягким серым металлом, подобным холодному расплавленному припою, медленным словесным осадкам. Он прошел через пустырь и снял номер в гостинице из красного кирпича. Когда он умывался, раздался приглушенный стук и, бормоча неведомые имена, вошел мальчик. У мальчика было гладкое желтое лицо с карими глазами, ловящими точки света в темном гостиничном номере…

— Пойми, это опасно. Я, значит, должен раздобыть рецепт. Я знаю одного коновала, может выписать…

бормочущее лицо с карими глазами, которые стояли в гостиничном номере, разговаривая на примитивном английском с пробелами…

— И пойми, это опасно — лживое слово повисло в воздухе — значит, коновал может выписать…

— Подожди здесь, — сказал мальчик. — Тебя он просечет на раз. Этот старый коновал, иногда у него отказывают двигательные центры, и он не может пошевелиться, но если застать его в нужной точке пересечения, он повинуется автоматически. К тому же он не знает, кто говорит, да и кто знает?

Ли подождал в заброшенной закусочной — столы и стулья, покрытые серой массой, — и вышел на пустынные улицы под равномерный мягкий град металлических словесных осадков.

— В конце концов он выписал. Пришлось связать и отъебать его старуху, массаж эта гнусная старая пизда переносит…

Аптекарь отшатнулся с гневным криком:

— Нет, нет!

— Мы такими делами не занимаемся.

— Вы что, доктор?

— Сделай себе одолжение, убирайся вон.