Мягкая ткань. Книга 1. Батист

– Говорить нужно, скорее всего, о Его психическом здоровье: представьте себе человека, который никогда не менялся в лице, ни в какие минуты своей жизни, эта непроницаемая маска спасала его от всего, с ней он удирал от японского сумасшедшего, который бежал за ним с саблей. Японец нанес ему страшный удар, раскроил череп, царь повернулся и побежал, рассчитывая шаги, зная, что налегке, со своим ростом и весом, должен выдержать дистанцию хотя бы в течение нескольких секунд, а эта обезьяна с темным лицом, с чудовищной тяжелой саблей, в сапогах и шинели, с полной выкладкой – он не успеет, не сможет догнать; лицо его словно затвердело в улыбке, ужас застыл внутри, как было всегда, ужас остался там, и как иначе могло бы быть, весь мир был против него; с этим же непроницаемым лицом он стрелял в дичь, в зубров и кабанов, убив при этом за один год три тысячи ворон и полторы тысячи бродячих собак; он гордился своей потрясающей меткостью и использовал любую возможность, чтобы потренироваться, если бы убитые им животные составили музей, это был бы дворец, громадное количество залов, высокие двери, роскошная лепнина, сияющие люстры и везде – чучела подстреленных им существ, в другом зале лисицы, приникающие брюхом к земле, тут олени, лоси, поворачивающие рога на звук выстрела или от него, тут собаки, бесчисленное количество собак с оскаленной пастью, дворовые псы, они не хотели умирать, но его пуля, как рука бога, застигла их на бегу, глаза животных, расширенные и полные ужаса, дело в том, Василий Степанович, что все они были похожи на него, их бег – на его бег, их затравленные глаза – на его затравленный взгляд, и отсюда его застывшая маска, невероятная жизненная сила, которая на протяжении долгих лет позволяла ему справляться с чудовищной болью, когда весь мир против тебя, он как-то сразу это понял, и только Она одна, Она его друг, это было странно, но было так, над ним беспрестанно смеялись, но, увы, то была какая-то неврастения целого мира, целой планеты, все прятали улыбку, но не могли ее скрыть, все смеялись, это было невероятно, что бы он ни делал, какую бы силу ни показывал, а он был закален, как сталь, принимал парад на ледяном ветру, в седле, в одной гимнастерке, часами – люди падали замертво с лошадей, их оттирали водкой, их мазали ядовитыми смесями, чтобы разогреть конечности, а он стоял в седле, провожая взглядом полки, и не падал; сильнейший огонь – огонь долга и огонь силы – грел его изнутри, но, когда парад кончился, он вдруг понял, что над ним смеются, с непроницаемым лицом ушел и не позволил себе разрыдаться, это было страшно, не менее страшно, чем тогда в Спале, когда яхта налетела брюхом на камни, раздался страшный треск, все полетело вбок и вниз, люди попадали на палубу, стон стоял кругом, матрос Деревенько поднял наследника на руки и побежал, а он собрал их всех вокруг себя, со своим непроницаемым спокойным лицом (о! как он тогда был благодарен Богу за этот дар), и, перепрыгивая трещины и преграды, они быстро пошли по палубе, он и девочки, и вот тогда в Спале, когда Алексей умирал от внутреннего кровотечения, он подумал: если такое случится и он опять останется один, значит, ничто ему не помогло – ни мужество, ни сила, что этого не может быть, чтобы Она его разлюбила, для него это значило только одно, что Бога нет, а значит, ничего нет, все – дурной сон, сон его сознания, бесконечно тяжелого, нудного, темного сознания. И когда после телеграммы друга (Распутина) Алексей поправился, верней, стал медленно поправляться, Он разрыдался, и все сказали, Господи, наконец Он разрыдался, Господи, какое счастье, что ты наконец заплакал, Она улыбнулась ему, ты тоже, сказала Она, ты тоже плачешь, плачь, плачь, это нужно, это так нужно. У них все было вместе: его здоровье было и ее здоровьем, ее сила была и его силой, то, что болело у него внутри, у нее болело везде, снаружи, она вся состояла из этой боли, которую он прекрасно понимал, как и все в ней, они оба были как один человек с двумя телами и двумя лицами, двумя полами и двумя характерами, это было так странно, и, наверное, это был грех – так думать, но он никуда не мог от этого уйти, она приняла на себя его боль, он твердо это знал, поэтому и не переносила резкие звуки и яркий свет, обожала розы без запаха, и для нее их выращивали специально, купалась в подогретой морской воде в серебряной ванне с замшевым чехлом, была подслеповата, но никогда не носила очков, ванны были серные и щелочные, она сходила с ума, кровь разогревалась настолько, что она ощущала безумное сердцебиение, это сердцебиение, эти боли в сердце она воспринимала как предвестие своей скорой смерти, но умирать было нельзя, на руках был Он, были девочки и был Алексей, который сам мог умереть в любую минуту, она это знала, поэтому прибегала к любому средству, самому сильному, хуже не будет, она была пропитана вероналом, она сама говорила, мое тело пропитано вероналом, иногда кокаин, иногда морфий, все, что угодно, чтобы заглушить боль, а боль была нестерпима.