Мягкая ткань. Книга 2. Сукно

В один из дней этой ранней сырой весны, этих первых недель в Яблуновке их пригласили обедать еще в один дом, к Эфросам. У Эфросов были старшие сыновья, Мирон и Сендер, относительно недавно, в 1915 году, вернувшиеся из Америки. Как поняла Вера, именно поэтому их с Весленским и пригласили в этот дом, ведь Эфросы были местной достопримечательностью, доктора и жену доктора (то есть ее) приглашали в главные дома, приглашали на обед, но не только чтобы прокормить, подкормить, пока окончательно не решится вопрос с оплатой, но еще и для того, чтобы им было интересно, нескучно, радостно, любопытно пребывание в этом новом месте. Это было совсем гуманно, но вместе с тем Вера испытывала неловкость – обе стороны, гости и хозяева, оказывались как будто выставленными напоказ.

Но в случае с Сендером Эфросом неловкости не чувствовалось никакой – он привык говорить о своей американской жизни и получал от этого даже вид удовольствия, удовольствия, может быть, слегка болезненного.

Дело происходило так – обед шел своим чередом, по какому-то смутному, ускользающему сценарию, семья была с запросами, выписывали журналы, читали книги, играли домашние концерты, вспоминали виденные в городе премьеры, и не только сыпали знакомыми и незнакомыми именами, но и вдруг набредали на серьезную тему: толстовство, вегетарианство.

– Вот вам пожалуйста, – горячился глава семьи Янкель Эфрос, – я вам говорил, что это просто секта, это никакая не организация, а вы не верили, конечно, граф Толстой лучше графа Милорадовича, но в сущности это существо столь же эфемерное, столь же далекое от реальных запросов жизни. Вот вы спросите у наших гостей, Толстой лишь увлек миллионы людей в свои сладкие сказки, и вместо того, чтобы заниматься своей жизнью, насущными проблемами, защитой своих прав, эти несчастные люди…

– Не знаю, право, дорогой Янкель… – отнекивался Весленский от приглашения вовлечься в такую сложную дискуссию. – И да и нет, мой дорогой, все-таки там была мысль…

Гул разгоряченных, нервных, возбужденных голосов обволакивал Веру, Эфросы говорили привычно громко и привычно раздраженно, Эфросов было так много, что никто никого не слышал, и сквозь все это многоголосие изредка падали густые, мрачные слова Сендера. Он тоже никого не слушал, а вел свою тему, как в симфонии бывает тема одного инструмента, – как бы противореча общей мелодии, он добавляет к ней свой голос.

– Роскошная страна! – говорил Сендер, и откидывался на спинку стула. – Роскошная просто.

– Что ж вы вернулись? – спросила в тот вечер Вера.

И получила загадочный ответ:

– Там мне нет места… Нет места…

Тогда же, на обеде у Эфросов, Вера впервые услышала историю, поразившую ее настолько, что она потом даже стала видеть ее во сне. Каким-то образом эта история пересеклась с сожженным поместьем Милорадовича, обе эти истории были про пожар, и обе открывали перед ней что-то настолько важное, что она, даже не пытаясь понять смысл всей загадки целиком, просто смотрела в нее, как в колодец, и старалась увидеть там себя.

В тот год, когда Мирон и Сендер отправились покорять Америку, старый дом Эфросов сгорел.