Мясной Бор

Франко дуется — почему его дивизию направили в группу армий «Север», испанцам было бы легче воевать в Крыму или на Украине. Пусть дуется. Если б не уговоры Канариса, он, фюрер, вообще ввел бы войска за Пиренеи. Но эта хитрая лиса Канарис считает, что Испания им выгоднее как невоюющее государство. Конечно, нейтралитет у каудильо липовый, но устраивает он и англичан, и Германию. Только было бы лучше заставить его воевать. И не только символически, как до сих пор…

Гитлер судорожно вздохнул, косо взглянул на Франко, который пил сейчас подогретый апельсиновый сок, едва не утопив крючковатый нос в хрустальном бокале. Фюрер почувствовал к нему физическое отвращение и медленно отвернулся, чтобы скрыть его. Каудильо ничего не заметил. Ему неуютно было в России, особенно в Любани, где умирают его мальчики. Но что поделаешь? Он должен был послать Голубую дивизию в эту варварскую страну, чтоб отблагодарить Германию за помощь в борьбе против красных. Хорошо, что хоть отделался только этим и не дал втянуть себя в общую свалку.

Франко испытал прилив гордости при мысли о том, что сумел устоять против давления со стороны этого страшного человека. «Человека ли? — мысленно усмехнулся каудильо. — Стоит мне войти в помещение, где находится он, как мои ноздри начинают ощущать запах серы…» Ему показалось, что он действительно слышит этот запах, и Франко поднес пальцы к носу, незаметно почесал его.

«Как он похож на еврея! — с тоскою подумал Гитлер. — Испанцы — выродившаяся раса. Присутствие крови мавров и иудеев не могло не сказаться и через века. Мой бог! На какие только компромиссы не приходится идти, чтобы выполнить главный долг — достойно возвеличить народ, к которому принадлежишь сам…»

И вдруг Гитлер, который мрачно смотрел, как за окном быстро сгущаются январские сумерки, с облегчением понял, что питает его отвращение к Франко. «Да, это он — главный виновник моих неприятностей в проклятой стране большевиков, — подумал Гитлер, и сознание его прояснилось. — Это из-за его, Франко, нежелания активно участвовать в войне пришлось перенести сроки начала операции „Барбаросса“ на пять недель. Если бы он своевременно закрыл Гибралтар, англичанам теперь было бы не до Балкан… И югославы не воротили бы носа от союза со мной, не оглядывались на возможную помощь Черчилля. Тогда мне не пришлось бы отвлекать силы на захват Югославии, войска успели бы полностью сосредоточиться и перегруппироваться на русской границе, и началось бы все, как было намечено, 15 мая, а не 22 июня. Пять недель! Пять недель я потерял из-за этого недоноска Франко. И все выглядело бы иначе, если б дивизии группы армий „Центр“ подошли к Москве в августе, а не в октябре!»

Фюрер стиснул зубы, но усилием воли заставил себя расслабиться. Теперь он разобрался в причинах плохого настроения, ему прояснилась первопричина некоторых его неудач на Востоке. «Мудр не тот, кто не совершает ошибок, — едва улыбаясь про себя, подумал фюрер, — а тот, кто сумеет не повторять их…»

Фюрер не стал додумывать мысль, резко поднялся, шуба из песцов упала на устланный ковром пол. Он подошел к окну и принялся глядеть сквозь пуленепробиваемое стекло. Петербург теперь был за его спиной и справа, но Гитлеру казалось, будто он различает идеально распланированные кварталы ненавистного ему города.

Вошел адъютант и сообщил: поезд подходит к Плескау.

Франко поднялся из-за стола и осторожно приблизился к Гитлеру.

— Мой фюрер, — проговорил каудильо, — я бесконечно горжусь нашим совместным путешествием в эту поверженную доблестными солдатами вермахта страну. И мой народ…

Он хотел сказать нечто возвышенное о военном содружестве испанского и немецкого народов, но в облике Гитлера вдруг проявилось такое, что Франко запнулся, оборвал фразу.

Гитлер думал об отчаянном сопротивлении русских под Петербургом осенью прошлого года, о новом фронте генерала Мерецкова, который наверняка еще немало досадит ему. Он вспомнил, что сообщают разведки о чудовищном голоде в Петербурге, о том, что в промерзшем насквозь городе продолжают производить снаряды и танки… В душе Гитлера шевельнулось чувство удивления стойкостью этих людей. Он даже испытал легкий укол зависти.

«Смогли бы так долго держаться мои немцы?» — подумал фюрер.

22

Конечно, медсестра Караваева знала, как внезапно возникают и тут же рвутся короткие фронтовые связи между мужчинами и женщинами. Ей было известно о привычке иных старших командиров приближать к себе хорошеньких связисток, медсестер, санитарок… К чести девушек, надо отметить: они предпочитали общество молодых лейтенантов, взводных и ротных командиров, но у тех возможностей не было почти никаких, хотя чувства были, наверно, более искренними и чистыми.