Мясо

– Ещё бы. Заперли подростков в период полового созревания без противоположного пола. Жизнь, Артур, это чудовищная сила, и если ей перекрыть естественный путь, она себе проложит новый. Только вот какой? Это зависит от многих факторов… Я слышал, у вас ночью в бытовке Аверченко насилует…

– Доходили слухи.

– И что же?

– Подходил, разговаривал. Нет, говорит, всё в порядке, ничего такого. Я ему, не бойся, дурак. Я помочь могу. Нет, говорит, и хоть ты тресни.

– Может быть, и правда слухи…

– Да нет. В ремроте зверьё лютует, это факт. Анвар, как с Мотыкало вернулся, точно с цепи сорвался. Всё ходил кабанам показывал, как его там девчонки целовали. Натурально. А Аверченко боится, что если фурсы узнают, устроят показательное разбирательство с письмами на родину, а ему ещё туда возвращаться. Вот и терпит. Хотя, как такое можно терпеть?!

– Н-да, – вздохнул Дымов.

– Чего? – не расслышал Артур.

– Н-да, говорю! – прокричал Дымов ему в ухо.

– Ерунда всё! – махнул рукой Артур. – Никто никому писать не будет. Офицерам дедовщина на руку. Ушли домой в обед, пробухали всю ночь, вернулись – казарма сияет, личный состав чистенький, сапоги, бляхи блестят. И наплевать, что кабаны всю ночь вкалывали, в промежутках между дембельскими концертами и «эпитафиями сигарете». Пока такой Бахметьев где-нибудь за трансформаторной будкой не вздёрнется…

– Или такой Рюхин на швабру не сядет, – сказал Дымов.

13

– …Давай, Рюха! – кричал младший сержант Бобриков. – Рывок назад с перехватом! Держи ровнее швабру, Ёлкин…

Рюхин, вцепившись побелевшими пальцами в крюк кран-балки, боязливо оглянулся через плечо. Выхватил взглядом стальную трубу, зажатую в руке рядового Ёлкина. И сильнее сжал холодный металл крюка.

– Теперь подъём махом, бля! Давай, Рюха, чему тебя только в школе учили! Швабру держи ровнее, мудила… – Бобриков влепил Ёлкину подзатыльник.

Рюхин, перехватив руку, закачался в воздухе.

– Таак, идём на всплытие! – крикнул Бобриков и вдавил кнопку в жёлтом пульте.

Рюхин плавно взмыл к потолку.

– Ааай, не надо больше! – взвизгнул он оттуда.

– Чего! – возмутился Бобриков. – А как же, бля, нормативы ГТО! Или ты, бля, не готов к труду и обороне! Вот скинут тебя, Рюха, скажем, над территорией врага! Над лесами и болотами штата Масачупес… А твой парашют за дерево зацепился… А враги прямо под тобой на привал, бля, устроились. Костёр разожгли, прикемарили. И снится одному из них сон: дунька его масачупесная по кличке Мэри, акула империализьма с глубокой глоткой. И так его, бля, нежно покусывает… И образуется под тобой, рядовой Рюхин, такая вот швабра… Ровнее держи, бля, кабан!.. А ты говоришь, не надо. Надо, Рюха, надо… Я ведь не говно беспринципное, мне из тебя бойца сделать надо, чтобы избежал ты участи Мэри из Масачупеса и не сел своей колодой на вражескую швабру…

– Не могу больше… Руки немеют…

– Брехня! Нет такого слова – «немогу»! Есть слово «нехочу», но его-то мы и должны исключить из нашего, бля, словаря…

– Сари, бля, цирк уехал, а клоуны, бля, остались! – гоготнул подошедший сержант Гунько. – Поддёрни, Бобёр, к верхотуре!

– Молчать, залётныя! – огрызнулся Бобриков. – Мой цех – мои законы!

К ним начали подтягиваться другие военнослужащие.

– Сматри, брат-джан, кабан на адной руке висит, – сказал, подходя, рядовой Вачьянц. – Эй, чудо, пакажи, парадуй. Не асрами радзителей, цават танэм…

– Равнея, обрешотка! Равнея!

– Осаночку держи…

– И не филонить, ёма, не филонить!

– Санжировочку! Из виса сзади!

– А ну, заткнулись, бля! Я здесь старший по званию! Махом, подъём в угол обратным хватом… Швабру, бля, держи, Ёлкин…

– Ааааааааааааа!

Рядовой Ёлкин ошалело уставился на Рюхина, оказавшегося вдруг прямо перед ним, прямо над его обхватившими швабру пальцами. Несколько секунд он не мог пошевелиться, отказываясь поверить в то, что произошло. Потом отдёрнул руку, и насаженный на швабру Рюхин с глухим, отчётливо слышимым в воцарившейся тишине стоном завалился на бок.

Ёлкин вскрикнул и рванул из цеха.

– Мамочка родная!.. – сказал кто-то и все уставились на Бобрикова…

– Как-же это… – только и смог вымолвить он, а цех огласился вдруг леденящим душу воем.

– Аааай, больно-то как! Ооооооой! Ааааааааааа…

– Швабру, швабру вытяните, – сказал кто-то.

Попытались вытащить швабру. Визжащий и катающийся по полу солдат напоминал гигантскую ящерицу, хвост которой молотил по бетонному полу, высекая из него щебень и искру.

– Не подступиться, бля! Ногой, ногой наступи, сука!

– Ёптэ, да он мне так ноги переломит!

На крики уже сбегались офицеры. Перед бьющимся в конвульсиях телом солдата они останавливались и стояли как вкопанные, беспомощно озираясь. Кто-то попытался схватиться за швабру, но схлопотал по ногам и отступился.

– Ой, мамочки!!! Ооооооой!!! Ммммм!!! Уууууууууй!!! Больно то как! Ой, блядь, как же больно!!!

– Дымова, Дымова позовите! – крикнул кто-то.

– Уже побежали… – ответили в толпе.

Минут через пять появился старший лейтенант Комар.

– Что за… Ёб твою мать!

Он бросился к солдату, схлопотал по ногам, отступил, снова прыгнул, придавил его к полу и ухватился за стальной штырь.

– Уууууу! – взвыл Рюхин и сдавил ягодицы.