Мятеж

— Жив, чего ему — такие-то долго живут… Он, ишь, командует где-то теперь… Да, так эти самые кружочки вместе с Советом и стали дело свое затрафлять на комиссаров. А в Ташкент послали двух делегатов: рассказать, как дело обстоит, и помощи просить на случай. Вот Ташкент и давай бубнить: телеграмму за телеграммой, одну за другой, знай, жарит по Верному да по разным городам. «Все население, говорит, должно принять участие и свергнуть Временное правительство, а ежели этого не будет, то в Семиречье будут посланы войска, и тогда не пеняй. А расходы придется платить самим же советчикам». Как их ни прятали, эти телеграммы да приказы, а знала их вся область. И побаивалась, дрожала насчет шкурки, насчет кошелька. И вот один раз на митинге, надо быть — второго марта, комиссары арестовали несколько ребят из этих кружков. Попал один и от Совета, Гречка. Эх, как полк узнал, эх, как зазвенел: «Давай, говорит, на тюрьму, ребята, сейчас же всех освободить!» И поскакали. Сначала к войсковому кругу — ан там прослышали, — сбежали. Они к тюрьме — да всех и выпустили. Тут примыкать рабочие стали, город осмелел, с вечера отрядами собрался да к ночи от дома к дому, — всех главарей-то и арестовали. А казаков, прапорщиков — этих всех обезоружили: молчат. Силы-то, глядят, и нету у них. А в эту ночь буря была снежная — прямо страх как по городу гудело! Ночь, хоть глаза коли, а они все скачут да бегают кучками. «Куда?» — «В казарму, а вы куда?» — «Мы на склад»… Прибежали к Шкапскому — нет. «Куда ушел?» — «Не знаем». Сюда-туда — нет нигде. Только потом на мельнице — глядь, он и фартук надел, мукой забелил, и шапку старую, пинжак и валенки, честь честью, мельник настоящий. Тут его и сцапали, голубчика. А Иванов — тот половчее, в городе-то притих, запрятался, а потом и в Китай, в Кульджу, ушел — этого так и не достали…

Иван Карпыч остановился. Он говорил с большим воодушевлением и, видимо, устал.

— Ну, а дальше, — спрашиваю я, — как с властью: ревком создали, верно?

— Ревком, — сокрушенным голосом ответил Иван Карпыч… — То и дело-то, что ревком, да толку-то в нем — што было? Кто туда попал: у кого глотка шире была, тот и в ревком. Почитай, всего пяток настоящего-то народу было, а то — у-у-у! — Иван Карпыч прорычал как-то неопределенно, давая знать, что тут было нечто вовсе не ладное. — Пока готовились да выступали — тут все молодцами были, а как только до дела случилось, как шариками варить понадобилось — кому? Пяток, говорю, не больше. А то все черт-те што… И пошел кавардак…

— Ну, а чего же в Ташкент за помощью не обращались? Я думаю, там был народ?

— Как не быть: народу везде много, только работников вот не хватает, — заявил он поучительно и сурово. — Ташкенту — сейчас же телеграмму: переворотили, мол, — теперь помогай. А он прислал какой-то молодежи зеленой горсточку: «Больше, говорит, не могу, у самого нет ничего»…

— Значит, бедно?

— Ну, как же… Не деревня: самому работники надобны. Да, так это в Верном-то, — воротился он к оставленной теме, — пока там чесали затылки, а казаки знай себе съезды разные по уездам да подготовку ведут. Талгарская, Иссыкская, Большая и Малая Алматинская, Тастак — в этих гнездышках зашипели уж как следует: «Чего, дескать, робеть, коли не трогают?»

— А не знаете, — спрашиваю я Ивана Карпыча, — отчего и как началось самое восстание казацкое: что оно — в Верном или со станиц поднялось?