Вступил в общество в 1817 году. Участвовал в совещании, когда Якушкин вызвался на цареубийство. Знал цель – введение республики с истреблением всех особ царствующего дома. По поручению Южной Директории (в 1823 году) отправлялся в С.-Петербург для открытия сношений с Северным обществом и возбуждения в членах более рвения, стараясь соединить оба общества. Пестель говорил ему о намерении составить вне общества особенную партию для истребления императорской фамилии. Он сам (в 1824), не получая долго писем от брата и полагая его захваченным, а общество открытым, замышлял покуситься на жизнь государя, о чем сообщал некоторым членам, склоняя их на содействие к тому. Принял на себя поручение уговорить Трубецкого действовать на 4-й корпус, стараться склонить Северное общество к соединению и объявить о решительном намерении начать возмущение в 1826 году. Услышав в Любаре, что его самого и брата его велено взять, он решился застрелиться и предлагал брату то же сделать. Отверг предложение Бестужева-Рюмина отправиться в С.-Петербург для покушения на жизнь ныне царствующего императора, а при объявлении ему с братом его ареста, когда два офицера Черниговского полка ранили полковника Гебеля, он успел удержать одного от дальнейшего неистовства. Он увлекся за братом в Васильков и участвовал в возмущении Черниговского полка. Ему известны были конституция Никиты Муравьева, главные черты «Русской Правды» Пестеля и Кате хизис с прокламацией, составленные Бестужевым-Рюминым и братом его Сергеем, также речь Бестужева к Славянскому обществу и мнения о необходимости истребить цесаревича. На совещаниях, происходивших в 1823 году в Киеве и Каменке, в 1824 в лагере при Белой Церкви и в 1825 при Лещине он не был, но о суждениях там покуситься на жизнь покойного государя и начать возмущение знал; ему также известно было и о замысле Якубовича. В показаниях своих он был весьма чистосердечен, а в продолжение исследования, мучимый угрызениями совести, впал в отчаяние и хотел уморить себя голодом, но успокоился, будучи убежден кроткими внушениями веры.
По приговору Верховного уголовного суда осужден к лишению чинов и дворянства и к ссылке в каторжную работу на 20 лет. Высочайшим же указом 22-го августа поведено оставить его в работе 15 лет, а потом обратить на поселение в Сибири.
Был членом Северного общества. При отправлении его по назначению начальства во 2-ю армию Трубецкой дал ему письмо к генерал-майору Орлову, в котором приглашал его сюда. Муравьев на дороге в Москву, узнав о происшествии 14-го декабря, сжег сие письмо и пустился к братьям своим, Сергею и Матвею. Там участвовал в бунте Черниговского пехотного полка и при усмирении оного убит.
По сентенции Военного суда, 12-го июля высочайше конфирмованной, велено прибить имя его к виселице.
5
Приказ главнокомандующего
1-ю армиею от 18 января 1826 года.
Главная квартира,
г. Могилев.
Злодеяние, неслыханное в российском войске, свершилось. Черниговского пехотного полка подполковник Муравьев-Апостол, преступник, прежде втайне на гнуснейшие злодеяния посягнувший, отважился укрываться от преследования законов явным возмущением полка. Несколько офицеров, все люди в сердце и душе совершенно испорченные, сделались ему достойные товарищи. Таким образом и некоторые другие офицеры и часть нижних чинов совращены с истинного пути и вовлечены в измену и клятвопреступление. Но мятеж иссяк в своем источнике. Войско, славящееся искони неограниченною любовью и преданностью к государю и престолу, не потерпело изменников: оно окружило их и в порыве ожесточения готовилось истребить их на месте. Но да решит жребий их неумолимый закон с примерною строгостию, соответственной важности преступления.
Для суждения виновных офицеров, участвовавших в мятеже или к оному прикосновенных, учреждается комиссия военного суда в главной квартире армии под председательством начальника 3-й пехотной дивизии генерал-майора Набокова с назначением к производству дела полевого генерал-аудитора 5-го класса Шмакова. Суду сему предаются Черниговского пехотного полка: штабс-капитан барон Соловьев, подпоручик Быстрицкий и прапорщик Мозалевский, яко главнейшие сообщники, закованными в кандалы…
Подписавшись, Сакен темной старческой рукой отодвинул лист и хотел уже крикнуть адъютанта, но не крикнул.
– Вот уж не думал… – тихо сказал он самому себе, – вот уж… на восьмом десятке…