Мятеж реформаторов. Заговор осужденных

Принят в Союз благоденствия в 1820 году, а по уничтожении оного присоединился к обществу на юге. Участвовал в совещаниях в Киеве в 1822 и в 1823 и в деревне Каменке, где согласился как на введение республиканского правления, так и на истребление всех особ императорской фамилии. Будучи приглашаем к участию в злоумышлении при Бобруйске (1823), он отказался. В 1823 и в 1824 годах, троекратно бывши С.-Петербурге, он имел поручение открыть сношения с Северным обществом, стараться соединить оное с Южным и направить к одной цели; причем некоторым членам открыл о преступных намерениях своего общества. Возвратясь в 1824 году с Кавказа, он представил Директории о мнимом существовании тайного общества в Кавказском корпусе. В 1825 году он участвовал в переговорах с депутатами Варшавской Директории, и на него возложено было сноситься о важных происшествиях; а по поручению Пестеля он ездил в Бердичев видеться с каким-то польским генералам, коего, однако, там не нашел. Он советовал отклонить предложение графа Витта о вступлении в общество. Слышал о предположении начать возмутительные действия в 1825 году покушением на жизнь покойного императора при смотре 3-го корпуса и в 1826 году, овладев Главною квартирою 2 армии. В день проезда генерал-адъютанта Чернышева через Умань, писал к Пестелю, что он начал приготовлять 19 дивизию принятием членов, но при допросе в Комиссии уверял, что писал сие во избежание упреков за недеятельность. Пестель, при самом арестовании его, успел сказать вол конскому, чтобы спасали «Русскую Правду», о чем он сообщил Юшневскому и уведомил многих членов об открытии общества. Сверх того он имел поддельную печать председателя полевого аудиториата для раскрытия пакета по следственному делу о родственнике его Михаиле Орлове. При всем том, он отказался от сделанных ему приглашений, как от принятия участия в злоумышлении при Бобруйске в 1823 году, так и по открытии общества (в 1825 г.) начать возмущение с 19-ю дивизиею, в которой, несмотря на то, что был начальником Каменской управы, не действовал ни на привлечение к обществу, ни на приготовление подчиненных своих к цели оного. В ответах был чистосердечен.

По приговору Верховного уголовного суда осужден к лишению чинов и дворянства и к ссылке в каторжную работу на 20 лет. Высочайшим же указом 22-го августа повелено оставить его в работе 15 лет, а потом обратить на поселение в Сибири.

4

3 января 1826 года. Все было кончено.

Поручик Сухинов сидел, прислонившись спиной к холодной, обшитой нестругаными досками стенке погреба. Ему было холодно, но холод успокаивал его. Он знал, что будущего у него нет. У него теперь было только прошедшее.

Он смотрел в черную и плоскую темноту погреба и жил тем, что случилось час назад.

Когда он увидел эскадроны гусар на пригорке и два орудия, которые разворачивались стволами навстречу черниговцам, он понял, что это его последнее сражение. Он понял, что дело, ради которого они с Муравьевым трудились, проиграно и жить больше не для чего. Он ни секунды не верил, что гусары и артиллеристы присоединятся к ним.

Он видел теперь, в погребе, яснее, чем тогда, на зимней дороге, как Муравьев, ехавший сбоку колонны, спрыгнул с коня, вынул шпагу и, показывая ею, стал отдавать неслышные ему, Сухинову, приказания. Сухинов был с арьергардом.

Муравьев выслал стрелков на фланги и вместе с Бестужевым и братом Матвеем быстро пошел впереди колонны. И Сухинов понял, что Муравьев хочет под прикрытием огня стрелков взять орудия в лоб.

Потом беглым шагом идущая колонна заслонила Муравьева, началась пальба картечью, и уже когда полк рассыпался и побежал, кто-то крикнул, что Муравьев убит. После этого Сухинов бросил свои попытки остановить и построить солдат. Тем более что гусары уже шли на них галопом…

Потом он оказался на берегу озера, затянутого тонким льдом, и вступил на этот скрипящий и гнущийся лед вместе с несколькими солдатами. А у самой кромки гусары сдерживали коней, не решаясь пустить их на лед, и, ругаясь, кричали бегущим, чтоб они вернулись…

И вот теперь он сидел в погребе у какого-то мужика, который сразу же согласился его спрятать. А по деревне рыскали гусары.

Он был совершенно спокоен и понимал, что ждать больше нечего. Он сунул руку за борт шинели, достал пистолет, упер его в грудь слева.

Он нажал спуск. Курок лязгнул. Вспыхнул порох… Выстрела не было.

Он бросил пистолет. Посидел минуту неподвижно. Достал второй. Упер в грудь слева и нажал курок. Вспышка. Осечка.

Тогда он быстро встал и швырнул второй пистолет в солому, на которой только что сидел…

Остальных черниговских офицеров в это время привезли в Трилесы. Матвей Муравьев-Апостол писал потом: «В Трилесье нас поместили в корчму, приставив к нам караул из Белорусских гусар. У брата рана не была перевязана и нечем было перевязывать. Вещи наши, и белье, и прочее, расхищено гусарами.