Мятежное хотение

— Верно, не отдам, — охотно согласился Яшка. И уже через хохот, который буквально душил его: — А ты, видно, и вправду подумал, что я с тобой Калисой поделюсь?! Ха-ха-ха! Вот тогда мы бы стали с тобой молочными братьями. А девка понравилась? Ты посмотри, какая у нее коса! А ты, девонька, не упрямься. Ну-ка покажи гостю свою красу! — И разбойник огромной лапищей выковырял из-под шапки девицы толстенную черную косу. — Видал?! Вот так-то! Разве я могу ее оставить? В этих волосьях вся моя сила, ежели потеряю я дивчину, тогда и мне не жить. А ты, монах, не горюй, мы тебе другую бабоньку подыщем.

— Я к тебе с другим пришел, Яков Прохорович, — сделал Гришка свой выбор.

— Ну если так, тогда говори!

— Обидел ты Гордея.

— Ишь ты! — подивился наглости Григория разбойник. — Подумаешь, невидаль какая случилась. Уж не прощения ли мне у него просить? Говори, с чем пожаловал, а то взашей выпру и не посмотрю, что в сажень вымахал. Или и вовсе головой в реку опущу!

Гришка не хотел смотреть на Калису, но она словно притягивала его к себе. Вот помаши сейчас красавица ручкой, и он пойдет за ней не раздумывая.

Калиса даже не видела взгляда Гришки, как божественное изваяние не замечает фигур, склоненных в молитве.

— Гордей хочет видеть тебя на Кобыльем поле перед заходом солнца. Если не оробел… приходи.

Совладал с собой Яшка Хромой. В присутствии такой женщины даже последний из татей будет великодушным. Хмыкнул криво Яков Прохорович и отвечал милостиво:

— Не оробел.

— Как будете спор решать? Божьим судом или кто рубиться станет?

— Разве я не хозяин? Кому как не холопам за господскую честь стоять?

— Так и передам Гордею, — глянул последний раз на красавицу Григорий. Хмурый получился взгляд, строгий. Сейчас ему показалось, что Калиса смотрела лукаво. Уж не ошибся ли? Даже блеск свечей, падающий на икону, может показаться лукавым подмигиванием Божьих обликов.

— Пошел я. Дел полно. Мне еще нож заточить нужно. Видать, бойня не из легких будет.

— Что ж, ступай, коли охота есть, — отвечал Яков Прохорович.

Некоторое время сутулая спина Гришки возвышалась над зарослями камышей, а потом спряталась за темными бутонами.

Бродяги собрались на Кобыльем поле, на том месте, где Яуза делала ровный изгиб, напоминая искусного наездника, пытающегося набросить гигантскую петлю на кобылье стадо, лениво пережевывающее красно-синий клевер.

Пастух, совсем малец, без суеты пощелкивал бичом, угощая между ушей нерадивую пеструшку, посмевшую выбиться из стада, и был нимало удивлен, когда на поле с разных сторон вышло до десятка тысяч бродяг.

— Мать честная! — выкатив глаза, пялился он на ряженую братию и невольно перекрестил лоб, увидав среди прочих нищих монахов и гулящих баб.

Опасаясь недоброго, угостил непослушную пеструшку по толстому крупу бичом и повел стадо на простор.

Некоторое время враждующих бродяг разделяло удаляющееся стадо, которое напоминало медленно убегающую реку, где гребнями волн были колыхающиеся спины пеструшек. Этого времени было вполне достаточно, чтобы обдумать еще раз все, но свирепый голос Гордея подогнал сомневающихся:

— Ну чего тащитесь, как беременные блохи по грязной собаке?! Григорий, выдай тем, кто отстал, плетей для пущей резвости!

Звонко запела плеть, которая тотчас прибавила прыти и всем остальным.

Гордей, как князь перед боем, был облачен во все праздное, даже повязка у него на голове была чище, чем в обычные дни. Доспехи заменяла цветастая сорочка, а вместо меча — тяжелый кистень.

Мальчонка-пастух подогнал поотставшую корову кнутом, и бродяги остались одни.

Тишина перед бранью — дело обычное. Вот сейчас выйдут на середину два ратника, которым суждено во многом определить исход сражения. Затянулась пауза, дожидаясь молодцов, но вместо этого раздался крик:

— Эй, Гордей Циклоп, где это ты глаз потерял? Уж не со старухами ли ночь проводишь, вот они тебе его и профукали!

Раздался дружный смех. Брань началась, а без нее и битвы не бывает.

— А ваш-то Хромец Яшка хорош! Баба, видать, его с лавки спихнула, вот поэтому он и хроменьким ходит.

И новый смех, громче прежнего, потревожил примятый ковыль Кобыльего поля. Даже трава, смеясь, поднялась. Оглянулся пастушок на бродяг и улыбнулся себе под нос. Кто бы мог подумать, что здесь веселье такое зреет.

Яшка Хромой возвышался на троне. Это был грозный правитель среди родовитых вельмож, которому подчинялись московские посады; воевода, который привел свое воинство на Кобылье поле. Калиса, подобно царице, сидела рядом с государем, а украшение из черно-бурой лисицы — словно венчальная кика на махонькой головке. Жемчужное ожерелье лежало на высокой груди застывшими капельками росы. А царствующие головы от солнечного зноя берегли руки двух нищих, державших над ними широкий балдахин.

Гордей Циклоп выглядел попроще — ни державного трона, ни балдахина над головой, а от самодержавного величия ему перепала только трость, которая служила и отличительным орденом, и сильным оружием, да вот еще крест тяжеленный, свисавший до самого пупа.

А так, как и все, — ратник!

Они стоили один другого. Два монаха. Два государя.