Мятежное хотение

А за ним был сырой луг, а еще поле, в котором уютно жаба чувствовала себя в дождь и совсем оно было чужим в сухую погоду: ни лужицы, где можно было спрятаться от солнечного зноя, ни прохладной грязи, чтобы дождаться ночи. Но вот за полем, где оно обрывалось крутым склоном, находилось глубокое болото, с которого веяло прохладой, чего не могла вытравить даже июльская жара, а кваканье было настолько дружным, что заглушало колокольный звон Успенского собора.

Вот туда и брела жаба, чтобы жить в веселье среди шумной братии, наряженной в темно-зеленые пятнистые куколи.

Жаба не дотопала до края болотистой жижи каких-то трех аршин, когда была подхвачена мальчишеской ладонью, которой привычнее было выковыривать липких пиявок из-под коряг и камней и сбивать комьями земли ласточкины гнезда на обрывах. Однако жаба была вещица занятная, и не побаловаться ею было грех. Малец упрятал жабу за шиворот, временами заглядывая себе за пазуху, чтобы проверить — не сдохла ли божья тварь (слишком сыра и прохладна). Но жаба, веря в лучшее предназначение, продолжала жить, а затем, улучив удобный случай, нашла прореху на рубахе и выпрыгнула в густую траву.

Оказалось, что это был скотный двор, где пахло навозом, куриным пометом и молоком.

Путешествие жабы продолжалось недолго, она не успела пересечь двор, как была накрыта мозолистой рукой хозяина, которая и переправила ее в холодный колодец. Отныне заточение ее будет вечным, а все потому, что жаба в колодце — это к удаче, и вода от ее присутствия становится прохладной и никогда не теряет свежести.

Осень взяла такую высокую ноту, с какой не способен справиться ни один церковный певчий. Осенний воздух застыл на самом верху, и небо грозило расколоться от звона, только иногда на траву, шурша и сбивая с такта, падал высохший лист, а потом голубой купол снова замирал в ожидании чего-то необычного.

Кученей осталась во дворце.

Иван Васильевич приставил к черкешенке двух толмачей, которые учили княжну русскому слову. Темрюковна оказалась способной — уже через неделю она нахваталась многих фраз, а через три месяца сносно лопотала.

Иван Васильевич виделся с Кученей почти каждый день, и его до слез потешала неумелая речь черкесской княжны.

Государь изнывал от желания, его пьянил аромат трав, которыми черкешенка натирала свое тело. Запах был возбуждающим и таким же диким, какими были Кавказские горы с их елями и кипарисами, и таким же ядовито-сладким, как дыхание степного тюльпана. Княжна казалась ему неприступной, как вражья цитадель. И разве мог знать Иван о том, что по воскресеньям, когда княжна не была обеспокоена царскими визитами, через потайную дверь к ней проникал ее возлюбленный — князь Афанасий Вяземский.

Незаметно минул год.

Княжна освоилась во дворце совсем. Она уже свободно говорила по-русски, а ядреные крепкие словечки, которым толмачи обучили ее смеха ради, пристали к ней так крепко, что казались такими же естественными, как зовущий блеск темных глаз или легкая кошачья поступь.

Будущая царица совсем не походила на прежних девиц, которые ранее жили во дворце: она вела себя так, как будто ей принадлежала не только Девичья комната, но и весь двор, включая самого государя. Кученей не стеснялась открывать своего лица, и стража во все глаза пялилась на будущую жену Ивана Васильевича. А у черкесской княжны было на что посмотреть: кожа матовая, как слегка потускневший жемчуг, да не тот, что заболел в отсутствии человеческого тепла, а тот, что перезрел, почувствовав на себе жар плотской страсти; зубы — цвета сахарной свеклы, а ресницы так густы и лохматы, что напоминали засек.

Кученей весело скакала по лестницам терема, забывая, что это не узкие кавказские тропы, а дворец державного государя. И что ступать следовало бы чинно, слегка наклонив голову, а если платье чуток длинновато, то придерживать его подобает изящно рукой. Вот наступит на подол да расшибет себе лоб, и тогда сраму не оберешься.

Старицы, которыми был наполнен едва ли не весь дворец, заметив княжну, только крестились и нашептывали зло:

— Царь наш сам как дьявол, так еще и дьяволицу решил себе в жены подобрать. Покойная Анастасия Романовна не таких правил держалась. Тиха была, сердешная, и приветлива. Нас, рабынь своих, почитала и не считала зазорным в пояс поклониться. А эта черкешенка по дворцу с кнутовищем шастает, как казак какой. А на глазищи ее посмотрите. Дикие! Такие, что впору искру выжигать.

Когда до Ивана Васильевича доходили такие разговоры, он хохотал так, что с колокольни Благовещенского собора недоуменно слетало воронье.

Кученей отличалась от прочих государевых баб еще и тем, что была княжной и вела свою родословную едва ли не от ордынских ханов. Черкешенка знала, что корни ее величия упираются в римских кесарей.