Мятежные ангелы. Что в костях заложено. Лира Орфея

– Ну-ну, Сим-бах, ты прекрасно знаешь почему. Потому что Гофман так хотел. Он был новатором, искателем приключений. Он хотел, задолго до Вагнера, создать оперу, которая будет сплошным пением – без костылей для сюжета в виде разговорных вставок и речитативов. Мы должны быть верны заветам Гофмана, понимаешь? Нам нельзя подводить старину Гофмана.

– Ну ладно. Но это меня убьет.

– Не убьет. Ты прекрасно выглядишь, я никогда не видел тебя в лучшей форме. Но сейчас я собираюсь опровергнуть все, что говорил до этого. В третьем акте нам нужна большая ария для Артура, в которой он скажет ясно и доходчиво, что такое любовь и почему он прощает Гвиневру и Ланселота. А у Гофмана нет ничего подходящего, ни единого обрывка.

– И?..

– Ну, все очевидно. Нашей милой Шнак придется написать музыку самостоятельно, а тебе – найти для нее слова.

– Нет-нет, – вмешалась доктор. – Вот это действительно будет измена Гофману.

– Нилла, слушай меня. Ты знаешь, сколько опер погубила слишком развитая совесть их создателей? Давай на минуточку забудем про Гофмана. Хотя нет, я не это имел в виду. Подумай о том, что сделал бы Гофман, будь он жив. Я его прямо вижу – маленький человечек с острыми блестящими глазами – он жует перо и думает: «Что нам нужно в третьем акте, так это большая, сногсшибательная ария для Артура, которая стянет всю оперу воедино и вынет душу из зрителей. Именно ее запомнят все, ее будут играть шарманщики на улицах». В наше время шарманщиков уже нету, но Гофман этого знать не мог. Эта ария должна задеть за живое всех, и старых и молодых; может быть, критики втопчут ее в грязь, но критики следующего поколения объявят ее гениальной.

– Я не согласна ни на какие дешевые завлекаловки, – объявила доктор.

– Дорогая моя принципиальная Нилла-фах! Есть дешевое искусство, и мы все знаем, что оно такое. Но есть и другое искусство, оно превыше того, что критики называют хорошим вкусом. Хороший вкус – это, знаешь ли, нечто вроде вегетарианства от эстетики. За его пределы выходишь на собственный страх и риск. И иногда получаются сопли с сахаром вроде «M’appari» из «Марты»[360]. А иногда – гениальные вещи вроде «Voi che sapete»[361] или «Porgi amor»[362]. Или ария «Вечерней звезде» из «Тангейзера»[363], или «Хабанера» из «Кармен»[364] – а ведь Вагнера никак нельзя обвинить в том, что он искал дешевого успеха, или Бизе – в том, что он потворствовал вкусам публики. Хватит уже вам, деятелям искусства, презирать публику. Она не сплошь состоит из дураков. Вам нужно вложить в эту гофмановскую штуку нечто такое, что поднимет ее выше обычных ученических экзерсисов, цель которых – заработать для Шнак ученую степень. Мы должны сделать так, чтобы у людей челюсти отвисли, понимаешь, Нилла? Неужели ты будешь возражать?

– Знаешь, Пауэлл, это опасные разговоры. Мне бы следовало приказать Хюльде выйти из комнаты. Она не должна слышать таких непристойностей.

– Нилла, послушай. Я знаю, это голос Искусителя, но Искуситель уже многих вдохновил на создание подлинно прекрасных вещей. Слушай меня внимательно. Ты знаешь эти стихи?

Пусть критики искусством дорожат
И я смиренно перед ним склоняюсь,
Но не оно, а сердца честный жар
На самом деле души подчиняет.

Даркур, который до сих пор слушал как завороженный, расхохотался. Он возвысил голос, подражая бардовскому напевному речитативу Пауэлла, и продолжил:

Не песнь поэта сладостно звучит
И колокольным звоном отдается,
А сердце, что в стихах его стучит
И в ритм, и в рифму неустанно бьется.

– Это английская поэзия? – вопросила доктор, подняв брови почти до корней волос.

– Господи Исусе! По-моему, это прекрасно! – воскликнула Шнак. – Ой, Нилла, как здорово сказано, ты когда-нибудь слыхала такое?

– Я не очень хорошо разбираюсь в английской поэзии, – сказала доктор, – но это звучит как полная… я, как правило, не пользуюсь словечками Хюльды, но это полная херня. Это слово я переняла у Хюльды, и оно весьма полезно. Херня!

– Сами стихи, безусловно, херня, – отозвался Даркур. – Но в них кроется драгоценная жемчужина истины. В этом беда поэзии. Даже ужасный поэт может сказать правду. Порой и слепая свинья желудь найдет.

– Профессор, как всегда, наставил нас на путь истинный, – подхватил Пауэлл. – Единым сердцем не создашь Искусства. Искусству – горе, коли сердце пусто. Надо же, а из меня вышел бы неплохой либреттист! Ну так что – вы согласны?

– Я попробую, – сказала Шнак. – Мне уже обрыдло путаться в старом халате Гофмана.

– Я определенно попробую, – сказал Даркур. – Но при одном условии. Я должен написать стихи раньше, чем Шнак напишет музыку.

– Сим-бах, они у тебя уже есть! Я по глазам вижу!

– По правде сказать, да. – И Даркур прочитал им стихи.

– Ну-ка, еще раз, – сказала Шнак, впервые за все их знакомство глядя на Даркура без подозрения и злости.