Мятежный ангел

По сути, он давал понять, что наши чувства — наша защита, они не менее важны, чем разум, и не стоит поддаваться заблуждениям: ни чувства, ни разум не защитят нас от жизненных бурь. Он сказал нам: движение без цели — лучший способ исполнить задуманное (иди по деревням).

Человек, спикировавший в Принстоне, словно сокол, на обинующихся, теперь обнажал суть своих жизненных принципов и показывал ее нам, подобно антропологу, который увлеченно демонстрирует находки, подтверждающие достоверность того или иного этапа в истории цивилизации.

Я не слышал немецкой речи со времен фильма «Небо над Берлином». Есть что-то особое в ритме, с каким произносятся немецкие фразы; по сравнению с другими языками слова сопрягаются как бы в ускоренном темпе и звуки встречают больше препятствий, слагаясь друг с другом. Гласные не звучат, а «звенят», в то время как в славянских языках влияние ведического строя часто заставляет звуки «разбиваться вдребезги», «хлопать», «клокотать». В немецком же все происходит так, словно кто-то острым ножом разрезает яблоко пополам, при этом слышно и яблоко, и нож.

Мы внимали поэтической речи, какой не услышать у мюнхенского прилавка, где продают сосиски и пиво, — тот саундтрек накрепко отпечатался у меня в памяти со студенческих лет. Мой слух связал ее звуки с чем-то, что невозможно поймать ухом или глазом, со временами, когда готы продвигались от Скандинавского полуострова к югу и юго-востоку — шел второй век нашей эры — и завоевывали Крым и Черное море; впоследствии был разорен Рим и многие другие земли, но те племена дали нам Гёте, Ницше, Шиллера, Манна, Хайдеггера, Гегеля и Канта, БМВ, «Мерседес» и фотоаппарат «Лейка».

Как связаны меж собой немецкие слова «страсть» и «страдание»? Об этом мог бы рассказать Томас Стейнфилд, литературный критик, сидевший неподалеку от нас. Он всегда старался защитить Петера от оберштурмфюреров глобализма; глаза этого человека сияли так, словно у него в глазницах были флуоресцентные шарики из той готической пещеры в Крыму, где совсем мало света и где я проверял акустику перед концертом, напевая «Плясали мо́лодцы на сербской земле».

Когда Петер стал рассказывать о деревне, в которой он жил, и вдруг остановился, словно ему не хватало воздуха, я подумал, что он смотрит на нас с Майей. Быть может, другим в зале тоже показалось, что он смотрит на них.

«В детстве, когда выдавался случай и позволяло время, мама рассказывала мне о людях из деревни, которая по-словенски называется Стара Вас, а по-немецки — Альтендорф („Старая деревня“). То были не рассказы в полном смысле слова, а короткие истории, казавшиеся — по крайней мере мне — необычайными. Вполне может быть, что мама рассказывала их моим сестре с братом тоже. Однако в моих воспоминаниях единственный ее слушатель — я.

Одна из историй такая. На местной ферме, по дороге в горы, работала дояркой умственно отсталая девушка. В то время люди говорили о ней „дурочка“. Хозяин силой овладел ей, и на свет появился ребенок, которого жена фермера вырастила как собственного сына. Той девушке же, настоящей матери, запретили приближаться к мальчику, который видел в жене фермера родную мать. Однажды он, еще совсем маленький, но уже умевший говорить, играл один возле ограды из колючей проволоки на дальнем краю фермы и зацепился за нее. Чем отчаяннее он пытался освободиться, тем крепче держали его колючки. Мальчик принялся кричать, и слабоумная доярка, та самая „дурочка“ — моя мама называла ее Треапн на диалекте, распространенном в Каринтии и на склонах хребта Караванке, — прибежала на помощь. В мгновение ока она распутала мальчика. Когда наконец пришла та, кого он считал матерью, — доярка тем временем вернулась к работе, отправившись в хлев, — мальчик спросил ее: „Мама, а отчего у Треапн такие нежные руки?“»

Из глаз у меня брызнули слезы, сердце подскочило раз, другой, потом, к счастью, вернулось к синусовому ритму. В тот миг сердце Петера наверняка работало на полных оборотах, как мотор океанского лайнера в бушующих водах.

Ночью, ближе к рассвету, меня, впечатленного речью Петера в Академии, унесло в сон, словно на шахтерской вагонетке. И хотя во сне все отсылало к прошлому, «что-то подсказывало»: это путешествие в будущее.