Мятежный Новгород. Очерки истории государственности, социальной и политической борьбы конца IX — начала XIII столетия

Мы уже знаем, что образовавшие союз словене, кривичи и финно-угры вышвырнули из своей страны варягов, промышлявших здесь данью. После изгнания захватчиков союз пришел в расстройство, раздираемый внутренними усобицами и войнами: «И въста род на род, и быша в них усобице, и воевати почаша сами на ся».^{267} В Новгородской Первой летописи данный текст читается несколько иначе: «И въсташа сами на ся воевать, и бысть межи ими рать велика и усобица, и въсташа град на град, и не беше в них правды».^{268} Как видим, разразилась война всех против всех, довольно типичная для эпохи позднего родоплеменного строя. Термин «род» вряд ли надо толковать буквально как совокупность сородичей, т. е. как структурную единицу родоплеменного сообщества. За этим термином скрывалось либо племя, либо (что всего вероятнее) княжеский род, княжеская династия, о чем пишет Д. С. Лихачев, правда, применительно к другому случаю.^{269} Тогда становится понятным рассказ новгородского летописца о войне «градов». Ведь в племенных центрах («градах») размещалась туземная знать: князья и старейшины.^{270} Вспыхнувшие войны — это прежде всего войны правителей различных племен за господство в регионе, за руководящую роль в межплеменном союзе. В распри вовлекались и массы простых соплеменников. Весьма вероятно, что одно из враждующих словенских племен пригласило к себе на помощь варягов. То было опрометчивое решение, открывшее путь политическому перевороту, захвату власти со стороны приглашенных.

Очерк второй ВАРЯЖСКИЙ ПЕРЕВОРОТ

Изнуренные взаимными войнами племена словен, кривичей и чуди сошлись, по рассказу летописца, на совет «и реша сами в себе: „Поищем собе князя, иже бы володел нами и судил по праву”. И идоша за море к варягом, к руси. Сице бо ся зваху тье варязи русь… Реша русь, чюдь, словени, и кривичи вси: „Земля наша велика и обилна, а наряда в ней нет. Да пойдете княжить и володеть нами”. И изъбрашася 3 братья с роды своими, пояша по собе всю русь и приидоша; старейший, Рюрик, седе Новегороде, а другой, Синеус, на Беле-озере, а третий Изборсте, Трувор».^{1}

Русские ученые XVIII и XIX вв. относились с полным доверием к летописному Сказанию о призвании варягов. Они спорили лишь по вопросу об этнической принадлежности пришельцев, не сомневаясь в реальности сообщаемых летописью под 862 г. событий.^{2} Постепенно, однако, начинает формироваться мысль, что рассказ о призвании запечатлел и многое из действительности начала XII в., когда создавалась летопись. Так, Н. И. Костомаров на диспуте с М. П. Погодиным 19 марта 1860 года о начале Руси говорил: «Наша летопись составлена уже в XII веке, и, сообщая известия о прежних событиях, летописец употреблял слова и выражения, господствовавшие в его время».^{3} О влиянии новгородских порядков поздней поры на создание легенды о варяжском призвании писал Д. И. Иловайский.^{4} Но настоящий перелом в изучении летописей наступил благодаря работам А. А. Шахматова, который доказал, что рассказ о призвании варягов есть поздняя вставка, скомбинированная способом искусственного соединения нескольких северорусских преданий, подвергнутых глубокой переработке летописцами. А. А. Шахматов показал преобладание домыслов в сказании над мотивами местных преданий о Рюрике в Ладоге, Труворе в Изборске, Синеусе на Белоозере. Обнаружилось литературное происхождение записи под 862 г., являющейся плодом творчества киевских летописцев второй половины XI — начала XII в.^{5}