Мидии не родят жемчуг

Николай огляделся. Берег, вдруг, оказался очень далеким: серая полоса, люди, как мураши. С другой стороны — колыхание зеленой пустыни. Руки невольно сжали борта лодки, глаза удостоверились в наличии спасательного жилета. Лет двадцать он не погружался в воду в поисках подводных богатств: в свое время прекратил — как отрезал, без всякого для себя объяснения. И все же не ожидал, что именно сейчас, когда решил немного возвратиться в детство (угодливая формула, выросшая на пути к поплавкам), ему придется бороться с чем-то чудовищным — со страхом, практически незнакомым в цивилизованной жизни, — резким, откровенным, перед которым нельзя оправдаться резонами «зелени винограда», отсутствием желания участвовать в событии, его породившем. А этот обнаженный, циничный страх прижимает к стенке, сдавливает горло, требуя немедленного ответа: струсил?!..

Без всякой уверенности Николай нырнул. На «излете» слабого погружения, не более чем на два метра, он открыл глаза и, испытывая панический ужас в подводном сумраке от чудовищного колыхания лохматого каната, похожего на ствол финиковой пальмы, тем не менее, прильнул к нему, обхватил ногами это колючее тело и стал торопливо отрывать крепящиеся к нему мидии. Он успевал представить себя со стороны — безумцем, сдирающим слабыми руками чешую с живого, могучего, косматого существа… Это продолжалось секунды, быстро захотелось дышать, — он прижал ладонями к груди все то, что удалось отодрать, и с помощью одних ног, толчками, поднялся наверх. Шумно вдохнул, как бы вбирая в себя крик. Бросил в лодку две горсти ракушек и торопливо, судорожно хватаясь за борта, с колотящимся сердцем, влез сам, неловко перевалился в спасительное углубление лодки. Здесь, наконец, он почувствовал себя в безопасности. Посидел, покачиваясь на волнах. Затем решительно сгреб со дна россыпь маленьких жалких ракушек, выбросил за борт, отвязал лодку, поплыл обратно. Греб, дико оглядываясь по сторонам и злорадно улыбаясь, как будто только что обвел вокруг пальца какого-то опасного противника.

Вышел на песчаный берег, как побитый, но не сломленный. Оправдывая мероприятие, назначил ему окончательный смысл: это было резкое вхождение в новую роль курортного дикаря, пронзительное знакомство со стихией, впрыск адреналина в застоявшуюся кровь. Он готов к отдыху. Хорошо!

И увидел ее…

2. Мулатка

Увидев ее, Николай вспомнил, что когда-то считал себя художником. Все это, и удивление, и вызванное им воспоминание, резко перестроило лад восприятия окружающего — с высокомерно-прагматичного на сентиментально-лирический.

Так он подумал отстраненно про себя, уверенного и опытного. Иронично, все еще до конца не веря в силу возникшей картины.

…Прежде чем перевернуть сухую, до шумного шелеста страницу широкой книги, удобно, как ноты, лежащей на скошенной плоскости огромного булыжника, она, опершись на локоть, поднимала с камней узкую ладонь — финиковый веер, на секунду задерживала перед лицом, медленно складывала четыре пальца, длинные и прямые, как фаланги тростника, оставляя один, надолго прислоняла его розовую подушечку к вывернутым и чуть приоткрытым, словно всегда готовым для поцелуя, губам…  Газовая косынка поверх бикини — набедренная повязка, туго обхватывающая крепкие ноги…

«…Мулатка, просто прохожая… Что плывет по волнам, …моей памяти…», — слова одной из песен с «революционного» тухмановского диска, — первое, что пришло на ум Николаю, когда он увидел смуглую девушку на этом пляже черноморской провинции. Затем: «Я целую мою революцию…», что-то про влажные кудри, которые, тоже, целую… — из раннего Эдуарда Лимонова, кажется. Никаких аллюзий — логический ряд и вполне земные ассоциации, только порожденные нездешней красотой.

Однако вслед рассудительной цепи — метафорная стайка, крылатый свидетель поэтичности естества. На ленивой российской окраине примитивного отпускного рая — броский набор экваториальных качеств и конфигураций… Нежность молодых кокосов, крепость лиановых сплетений, величавость Нила, грациозность саванных антилоп и фламинго… — не одетое, но украшенное в тропические цвета и формы. Одежда не дань стыду — удобство, помноженное на символы.

Ее бледнокожие сверстницы вокруг пребывали в состоянии восторга: бросались в волны, выворачивались к лучам, затем прятались от ожогов под тентами, мазями… На фоне этого именно тривиальность Мулатки, ее продолженность — волн, камней, ветра, — отрицающая восторженную суету, парадоксальным образом возносила ее на пик необычности. Смуглое тело было равнодушно к субтропикам. Как равнодушны к воде рыбы.

Надо же — первый выход к морю (вернее, выход из него — Николай улыбнулся отсутствию в богатом языке устоявшейся для подобного случая фразы), и такое потрясение. Конечно, край континента, легенды и сказки… Но такого яркого сюжета, который, Николай это понял с подзабытым щемящим волнением, будет чем-то переломным для его уже тридцатипятилетней неинтересной повести, не ожидал.