Миф «Ледокола»: Накануне войны

Такое же послание он направил в Берлин после своей встречи с Молотовым 22 мая. В нем он внушал Берлину, что политика, которую проводят Молотов и Сталин, эти «два человека, обладающих наибольшей властью в Советском Союзе», совершенно определенно направлена на то, «чтобы избегать конфликта с Германией»⁶⁹. Позже он предоставил Берлину искаженную информацию о речи Сталина перед выпускниками военных академий, сделав вывод, что, как представляется, Сталин «стремился подготовить своих сторонников к новому компромиссу» с Германией⁷⁰. Со своей стороны Кестринг сообщал в тот же день своему начальству в вермахте, что Сталин все больше затушевывает революционную риторику и возвращается к проблеме традиций. Очевидно, что «он признает, что он сделал ошибку. Благодаря нашей армии мы находимся в более сильном положении и поэтому он уважает нас и есть ряд сигналов, что ему хотелось бы обратиться к нам. Если бы мы решили разговаривать с русскими, то сигналы обязательно будут усилены»⁷¹.

Если делать окончательный вывод, то он будет состоять в том, что деятельность Шуленбурга зимой 1940–1941 гг. и особенно в критически важном мае 1941 г. поддерживала надежду на возможное дипломатическое разрешение конфликта. Она не являлась предупреждением о близости войны.

Сталин и «слухи о войне»

Пренебрежение Черчилля возражениями Криппса и Идена относительно направленного им Сталину предостережения поражает. Вспомните: ведь к тому моменту, когда его послание было отправлено Сталину, в Лондоне уже было известно, что Югославия капитулировала. Фактически был предрешен и исход боев в Греции. Черчилль стал действовать совершенно вразрез с той позицией, которую он занимал до этого. Еще в феврале, когда шансы англичан казались куда более предпочтительными, Черчилль выступил против такой полумеры, как направление русским предостережений, поскольку «ситуация в Греции, как кажется, складывается не в пользу Англии»⁷². Поэтому можно расценить предупреждение Черчилля в середине апреля не как некий акт благотворительности, а как последнюю отчаянную попытку заручиться советской поддержкой на Балканах.

Внезапно вспыхнувший у Черчилля интерес к России, его настойчивые требования, чтобы его обращение было обязательно вручено — все это, возможно, диктовалось внутриполитическими соображениями. Очень сомнительны его заявления задним числом, что в его намерения не входило де втянуть Россию в войну. Он, дескать, стремился использовать свой личный престиж для наведения мостов с Россией. Черчилль был встревожен тем, что Иден поддержал предложения Криппса успокоить русских путем решения балтийского вопроса. Черчилль считал, что такой шаг может оттолкнуть американцев, и фактически запретил Идену продолжать свои усилия. Теперь (как бы забыв о своих же заявлениях, делавшихся всего лишь за неделю до этого), он настаивал на том, что русские «прекрасно знают об опасности, в которой они находятся. Они также знают, что нам нужна их помощь. И вы гораздо больше добьетесь от них, предоставив дело игре этих сил, чем если бы вы лихорадочно пытались заверять их в своей любви. Ибо это будет просто похоже на слабость и они укрепятся в мысли, что они сильнее, чем на самом деле. Давайте сейчас проявим угрюмую сдержанность и предоставим им волноваться»⁷³.

После немецкого вторжения 22 июня 1941 г. Черчилль публично выступал в поддержку России, хотя это часто противоречило его истинным чувствам. Эти заявления свидетельствовали о том, что его обращение к русской проблеме определялось внутриполитическими соображениями. Черчилль пояснял, что краткость и загадочные формулировки в его послании были способом привлечь внимание Сталина и добиться установления с ним доверительных отношений. После 10 апреля положение в Греции изменилось в худшую сторону, и Черчилль, как кажется, больше не придавал этому доводу большого значения. Это был день, когда Иден прибыл с Ближнего Востока с пустыми руками, и угрюмым членам кабинета пришлось услышать, что в Ливии англичане потеряли пленными 2000 человек, среди них трех генералов.

Воцарившуюся атмосферу безысходности усилили возобновившиеся бомбежки Лондона. Единственным лучом надежды оставалась перспектива внезапного драматического поворота событий на Восточном фронте. Поглощенный этими мыслями и будучи абсолютно равнодушным к реакции русских на публичное разглашение предположительно секретной информации, Черчилль выступил 9 апреля по радио и 27 апреля в парламенте. В своих речах Черчилль сказал, что он уверен: Гитлер может внезапно отвлечься от военной кампании на Балканах и захватить «житницу Украины и нефтепромыслы Кавказа»⁷⁴. Эти публичные заявления полностью ликвидировали воздействие считавшегося секретным послания.