Мифогенная любовь каст, том 2

— Нет, здесь живут люди, у которых я работаю гувернанткой. Семья. Сейчас они все уехали, а я вот задержалась, чтобы увидеть вас. Хотела попрощаться.

— Чтобы увидеть меня? — Дунаев недоверчиво взглянул на Синюю. Она сняла пальто, повесила его на вешалку, оставшись в коричневой юбке и таком же пиджаке, под которым тускло светилась белая, школьного типа, рубашка с отложным воротничком.

— Хотите посмотреть комнаты? Пойдемте, я проведу вас, — вежливо предложила она.

Они пошли сквозь комнаты. Дунаев увидел гостиную с черными креслами, и большую столовую, где люстра отражалась в овальном столе, и спальню хозяев, где на полу лежала шкура белого медведя с черными стеклянными глазами. Везде вещи стояли и лежали строго, затаившись в своем безмолвии. В просторном кабинете хозяина на стенах висели морские пейзажи и стояли аквариумы без рыб, но с разными сортами водорослей внутри. Наконец они вошли в детскую.

— Здесь спали они, мои любимцы. Близнецы, — сказала Синяя, указывая на детскую кроватку с деревянной решеткой. — А здесь спали старшие, мальчик и девочка.

Старшим детям, судя по размерам их кроватей, было около десяти лет. Над кроватью девочки висел рисунок, изображающий принцессу в лесу, идущую крупными шагами среди небрежно нарисованных елок. Ветер, сделанный тремя резкими линиями, пригнул деревья к земле. Над кроватью мальчика висел деревянный меч, на рукояти которого с помощью увеличительного стекла выжгли маленькую расплывчатую свастику. Рядом с мечом — силуэт собаки Баскервиллей, вырезанный из книжки и наклеенный на обои.

На полу валялись кубики, игрушки. Дунаев наступил на странного мягкого снеговичка, сшитого из трех подушек, наполненных изнутри песком. Виднелась детская железная дорога — поезд лежал, опрокинувшись набок, из него высыпались маленькие разноцветные пассажиры.

Дунаев подумал о том, сколько подобных поездов, только не игрушечных, а настоящих, пустил он под откос в бытность свою партизаном. Но Синей он об этом говорить не стал.

— А это моя комната, — сказала Синяя, открывая дверь. Аккуратно застеленная девичья кровать, на трюмо книга, обернутая в белую бумагу. В приоткрытое окно доносился гул канонады, пока что еще отдаленный и напоминающий чем-то тревожный грохот шторма на море.

— Присядьте. Я сейчас принесу кофе. Синяя вышла.

Дунаев сидел в кресле, схваченный неподвижностью, как льдом. Он хотел заглянуть в зеркало, хотел приоткрыть книгу, лежащую на трюмо, но вместо этого просто сидел в кресле, выпрямившись и положив руки на подлокотники.

Синяя вошла с подносом.

— Кофе больше нет, — произнесла она. — Вот чай и молоко.

Он взял из ее рук тонкую чашку на блюдце, неловко отпил глоток, но напиток оказался горячим, и он обжег передние зубы.

— Не торопитесь, — сказала она. — Сейчас остынет. Добавьте молока. Оно холодное.

— Жадность фраера сгубила, — попытался пошутить Дунаев, доливая в темный чай молоко из серебряного молочника.

— А вы жадный? — спросила она.

— На войне все жадные. Но война кончилась, и больше жадничать никто не станет. Зачем жадничать, когда есть мир?

Парторг говорил и сам себя не слушал. Он собирался признаться ей в любви, и это намерение отнимало все его силы. С ужасом он осознавал, что, возможно, не сможет сделать этого. Он, оказавшийся способным в своей магической войне практически на все, здесь может спасовать. Больше всего он боялся, что она читает его мысли (в этом он не сомневался) и в любой момент может предвосхитить его признание какой-нибудь фразой вроде: «Не говорите ничего. Я и так все понимаю». А это должно было быть сказано, именно сказано вслух, а не вычитано в мыслях.

«Надо торопиться, — подумалось ему. — В любой момент может стрястись все что угодно. Если не успею, все наебнется. А жалко ведь — война кончается, победа уже на носу почти сидит…»

Он быстро поставил горячую чашку на стол и произнес картонным, гулким голосом:

— Я люблю вас.

«Сделал! — екнуло сердце. — Ну, все. Теперь Дойчланд — капут. Теперь действительно же все по хую».

— Я тоже люблю вас, — просто ответила Мария.

Дунаев не сразу понял ее. Потом смысл сказанных слов дошел до его сознания, и он потрясенно посмотрел на Синюю (до этого он смотрел на пар, поднимающийся из чашки). Этого он как-то не ожидал.

— Как же… Значит… Когда? — задохнувшись, спросил парторг.

— Я полюбила вас сразу. Еще тогда, в Бресте, — спокойно сказала Синяя. — Вы были такой жалкий. Жалкий и вместе с тем отважный.

Дунаев вскочил, почему-то сделал несколько больших шагов по направлению к трюмо и сильно щелкнул пальцем по зеркалу.

— Тогда… Я хочу сделать… Давайте поженимся, будем жить вместе.

Она улыбнулась.

— Не в этом мире. У вас приятная манера делать предложение. Война не очень воспитала вас. Вы так и остались неотесанным, мой друг. Впрочем, в вас все же появился какой-то странный блеск, какого не было раньше, в начале войны. Мне все равно, я вас не за этот блеск люблю. Я с удовольствием ответила бы согласием на ваше предложение, но… через несколько часов я уезжаю. Я не могу остаться. И вас взять с собой на этот раз не могу.

— На этот раз? — переспросил Дунаев.