Мифогенная любовь каст

У соседей, за стеночкой, праздник сегодня —

Расставляют фужеры на скатерти белой,

Пирогов сладкий запах, как жирная сводня,

Входит в комнаты вкрадчивым призрачным телом.

То рдеет винегрет в зеленом хрустале,

То сок лимонный льют на жареную рыбу.

Навис над бледно-желтым оливье

Блестящий паланкин, несущий торта глыбу.

Одето в клоунский бумажный воротник,

Стоит шампанское советское,

А дно его упрятано в ледник,

Чтобы потело тело полудетское.

Шампанское – в серебряном ведре,

Что отразит гостей смеющиеся лица:

Мужчины пистолет имеют на бедре,

А женщины – покров из тоненького ситца.

Под скатертью стола сомкнутся женские коленки,

Погладит их военная рука.

Улыбка, дрожь, румянец… Пенки

Здесь скоро снимут с молока.

И дети строят елку хорошо,

Все тянутся до верхних веток,

И Дед Мороз трясет своим мешком,

Исполненным болезненных конфеток.

Уже где-то в прихожей поцелуй.

Наверное, у вешалки, где шубки

Все в снежной перхоти навалены горой,

Целуют крашеные губки!

Скорее просочимся к ним туда,

В соседнюю квартиру, сквозь обои,

Хотя бы музыкой, ведь Шуберт как слюда

И Генделя томительны гобои!

Хотя бы шумом ссоры иль собак,

Хотя бы гулом артобстрела

Иль группкою клопов, бредущих в потолках,

В орнаментах и в складках тела.

Ведь празднуют не что-то – Новый год!

И новый бог, и новый мир, и трепет новый

На всех нисходят из ночных высот,

Как снег нисходит на ковер лиловый.

«Эй, девочки! Смотрите, хлеб – капут!

Скорей еще нарежьте, стряхивая крошки.

Бегом на кухню!» И они бегут,

Мелькая нимбом в кухонном окошке.

Дунаев, как всегда, умилился, слушая свою драгоценную поэтессочку – так, наверное, любящие родители умиляются произведениям своих одаренных детей. Одновременно он воспринял стихотворение как прямое указание к действию. Он, и правда, чувствовал, что «за стеночкой, у соседей», то есть в параллельной прослойке, что-то происходит и путь туда свободен. Включив для удобства «кочующее зрение», он быстро вошел в стену, как бы вдавившись в нее затылком. На глаза ему хлынули мелкие желтые лилии, выцветшие и хрупкие, из которых состоял обойный узор.

Помещение, в котором он оказался, напоминало клуб. На невысоком помосте стоял стол, за ним сидели трое молодых людей в темной гражданской одежде на фоне обычного красного бархатного занавеса и бюста Ленина. Перед помостом в небольшом зальчике без окон расставлены были стулья, на которых сидела публика. Все было очень заурядным, только вот люди и предметы казались больше обычного – видимо, это сам парторг уменьшился в размерах. Хлебным полушарием он лежал на поверхности стола. Прямо над ним молодой человек с бородкой и в очках, похожий немного на Свердлова, нудным, монотонным голосом читал по бумажке какой-то малопонятный текст. Публика молча слушала. «Да это вроде бы лекторий», – растерянно подумал Дунаев. Затем начал читать другой: он читал довольно долго, это было повествование о каком-то парне по имени Миша, который попал в больницу, а затем вдруг вылечился, съев кусочек сыра. После этого имя парня поменялось, и все стали называть его Славой. Публика слушала внимательно.