Мифогенная любовь каст

Затем парторг натолкнулся на какие-то незримые силы, которые увлекли его вбок, по затененным зеленоватым и охристым закоулкам, по обратным сторонам экранов, на которых трепетали и светились фильмы, по изнанкам сцен, где проходили действа. Мельком и сбоку, и с каких-то неожиданных ракурсов он видел что-то вроде карнавалов, или шествий, или заседаний… Но он не успел сообразить, что к чему, как силы отпустили его, и он упал на большую фанерную плоскость, которая не выдержала его падения и проломилась.

Теперь он упал на продавленное старое кресло без ножек, подняв тучу пыли и мусора. Когда пыль осела, стало понятно, что он попал на чердак какого-то дома. В полутьме, на ощупь, наворачивая на себя пыль и грязь, он пробирался среди темных предметов, ища выход. И вот выход забрезжил полоской света в полу. Это был дощатый люк, одна из досок была выломана, сквозь этот проем Дунаев мог наблюдать под собой довольно большую комнату. Через дыру в потолке, сверху, комната выглядела необычно, однако на деле она была заурядной комнатой в простой советской квартире, может быть коммунальной. В центре комнаты был накрыт прямоугольный стол. Скромно стояла бутылка водки, графин с клюквенным морсом, расставлены были обычные граненые стаканы и чашки. У одной была отломана ручка. Все было на грани убожества, но держалось на столе с достоинством – и соленые огурцы в железной тарелке, и яблочки на фарфоровом блюде с трещинами, и пирожки с капустой на тарелках с цветочками, и конфетки, крошечной кучкой наваленные в старую соусницу, и прочее небогатое угощение, казавшееся роскошью в эту суровую военную зиму. В углу комнаты была установлена елка со звездой на верхушке, вся сверкающая бликами шаров, маленькими свечками, орехами в фольге, вырезанными из картона и раскрашенными фигурками. Ель, обвитая гирляндами, тонкими спиральками из разноцветной бумаги, усыпанная конфетти, серебряным «дождем», островками ватного «снега», радовала и одновременно успокаивала все вокруг. Под нижними ветвями виднелись шапки картонного Деда Мороза и Снегурочки. Дунаев заметил в другом углу комнаты женщину в синем платье, с ниткой бус на длинной грациозной шее. Она читала какое-то письмо, быть может поздравление с Новым годом. Внезапно Дунаев соскользнул в щель и по деревянной лесенке скатился на дощатый крашеный пол. Женщина оторвалась от письма и посмотрела на парторга ярко-синими, как сапфиры, глазами. Сомнения быть не могло – перед ним сидела Синяя, такая же, как тогда, в Бресте, но как будто помолодевшая и ставшая еще красивее от скрытого ликования, переполнявшего ее.

Пусть поднимаются флаги железные.

Мы, к сожалению, люди болезные —

Принято много лекарств.

Съедено, выпито, трачено, сложено,

Много убито, засыпано, съёжено

И уничтожено царств.

Тело фашистское – грозное, черное —

В тело советское – теплое, сонное —

Врезалось, больно дыша.

Крутит в объятиях, давит, жеманится,

Падает, душит, корячится, чванится,

Чтоб рассмешить Малыша.

Как мы устали от всей поеботины —

Танцев, окопов, полетов, блевотины,

Магии, неба, дорог…

Всем нам, стране нашей вязко обмазанной,

На вечный сон Патриархом помазанной,

Хочется спать беспробудно и сладостно,

Щечкой уткнувшись доверчиво, радостно

В грязный церковный порог.

Так отъебись же, свинина фашистская,

Ишь как прилипла, сила ебстицкая, —

Хвостиком чешет муде!

На ж, посмотри на говно свое злачное,

Мордою ебнись об зеркало мрачное,

В землю уйди или в сало прозрачное,

Чтоб захлебнуться в пизде!

Толстой стеною из серого мрамора,

Ради святого и светлого самого,

Встанем на вашем пути!

Ради любви, золотой, бесшабашной,

Ради любви, неизведанной, страшной,

Ради последней, укромной, домашней,

В русскую даль убегающей пашней,

Ради священной любви!