Мифология греков и римлян

Что касается, наконец, так называемого позднеми–нойского периода, 1600—1100 гг. до н.э., то здесь еще больше растет централизация Крита в Кноссе, а также растет власть вождя и военачальника, ведущего большие войны и одерживающего большие победы, находящегося, кроме того, в разнообразных политических и дипломатических, военных и торговых отношениях с другими странами. Можно ли ограничивать минойский Крит только рамками общинно–родовой формации, включая ее разложение? Это вопрос очень сложный, который выходит за рамки настоящего исследования. Советская историчеекая наука предполагает на Крите уже наличие раннего рабовладения в позднеминойский период, а элементы его — даже гораздо раньше того. Однако изобразительное искусство даже в период рабовладения на Крите ставит женское божество выше мужского. Крит до последнего времени считал своим божеством Великую мать, но не какое–нибудь мужское божество.

Эта общеархеологическая периодизация, хотя и она тоже не дает прямых и непосредственных выводов для мифологии Критского Зевса, тем не менее является для нее далеко не безразличной. Здесь возможны некоторые выводы как по существу, так и в отношении хронологии Критского Зевса.

Собственно говоря, с исторической точки зрения мы можем говорить только о наличии на Крите, как и во всем эгейском мире и во всей Греции, трех основных периодов: матриархата, патриархата и рабовладения, но не об их точной датировке, не об их точной специфической (именно для Крита) характеристике. Особенно это касается вопроса о рабовладении, которое в столь раннюю эпоху могло быть, конечно, только крайне примитивным и имеющим мало общего с тем классическим рабовладением, которое развилось в Греции на тысячу лет позже. Классическое греческое рабовладение, предполагавшее большое развитие человеческого мышления, приводило мифологию не к расцвету, но к гибели и заменяло ее натурфилософией и наукой. Историки говорят лишь о редких очагах раннего рабовладения в эгейском мире и о его дворцовом или храмовом характере. Выяснение подлинного существа этого раннего рабовладения — дело будущего, но, по–видимому, не столь далекого, так как уже расшифровка письменности на Крите, в Микенах, дает много нового для его характеристики (ср. критический обзор литературы у Я. А. Ленцмана — Расшифровка крито–микенских надписей. «Вопросы истории», 1955, № 9, стр. 181 —187). Большое участие в расшифровке этих письмен приняли виднейшие советские ученые С. Я. Лурье и Я. А. Ленцман. О том, какая невообразимая путаница царит в науке по поводу общих вопросов истории И тысячелетия до н.э. в Греции, можно судить по той большой литературе и ее критической оценке, которую мы находим в прекрасной статье акад. А. И. Тюменева «К вопросу об этногенезе греческого народа» («Вестник древн. истории», 1953, № 4, стр. 19— 20). Наконец, новейшую общую сводку истории Крита можно найти во «Всемирной истории», изд. Академии наук СССР, т. I, 1956, стр. 401—422, а также в изд. «Древняя Греция». Акад. Н. Инст. Ист. М., 1956.

3. Выводы. Что касается самого существа мифологии Критского Зевса, то ввиду указанного выше приоритета женщины в минойские периоды, по крайней мере с точки зрения изобразительного искусства, необходимо утверждать, что и вся мифология Зевса на Крите должна была носить тот или иной матриархальный характер. Крит позднеминойского периода с установившимся рабовладельческим строем в мифологии еще переживает давно пройденные этапы своего социально–экономического развития в связи с большой консервативностью религии, мифологии и культа. Реконструкция Критского Зевса на основании позднейшей литературы, в которой память о матриархате почти целиком исчезла, в то же время не рисует его еще в тех типично героических чертах, которые оформились только впоследствии в материковой Греции.

Возьмем, например, тот же двойной топор, который так характерен для Крита. Взятый сам по себе, он, конечно, весьма мало говорит о матриархате, и мы без всяких оговорок поняли его как древнейший фетишистский символ Зевса. Но этот символ, как мы теперь знаем, относится к периоду матриархата или, самое большее, к началу его разложения. При таких условиях двойной топор едва ли толковался исключительно в мужском смысле. Либо он сам содержал в себе те или иные моменты женского божества, либо находился в окружении женской мифологии и так или иначе с ней соотносился. Такие фигуры, как Астерий, Талое или Минотавр, матри–архальны уже потому, что являются фетишами космического или зооморфического типа.