Мифы о русской эмиграции. Литература русского зарубежья

Впрочем, он к теме революционного террора вообще, и в России в частности, не раз обращался и в других своих произведениях, например, в романе «Тайный агент» и в нескольких рассказах.

Самое интересное у Гуля, часть, которая ему лучше всего удалась, это – образы революционеров, явно обрисованные на основе обильного материала, во многом из первых рук. Наоборот, большинство их противников описаны кратко и схематично. Скажем, Плеве[192] дан сплошь в черных красках, что как-то лишает его и глубины, и убедительности; Великий Князь Сергей Александрович вообще не раскрыт изнутри. Лопухин[193], – обстоятельно изображенный у Конрада под именем Микулина, – появляется лишь эпизодически, и мы о нем мало что узнаем.

Наиболее серьезно показан начальник охранного отделения генерал Герасимов[194], может быть и не очень симпатичный, но, во всяком случае, умный и волевой; он в чем-то напоминает алдановского Федосьева.

Революционеры гораздо более разнообразны, и их внутренний мир раскрыт нам ярче, проникновеннее и убедительнее. Здесь мы видим целую группу идеалистов, как пылкий и романтичный Покотилов[195], как благородный, убежденный Каляев[196], притом не только революционер, но и поэт, – и, видимо, талантливый, если судить по цитируемым в книге стихам. Однако, в них чувствуется какая-то почти патологическая потребность жертвы; невольно думаешь, что они и при других условиях стремились бы к гибели, – только, возможно, за иную идею. Дора, которая мстит за погибшего возлюбленного. Но тот, Покотилов, ведь сам отдал жизнь, идя убивать Плеве? Отдал, конечно, в искреннем порыве… Но не было ли это, в конечном счете, известной формой самоубийства? А тогда – какой же смысл мстить?

А наряду с ними, – несравненно более важный для романа, собственно говоря, центральный его образ, – Савинков[197], человек совсем иного типа. Ему что нужно – острые переживания, борьба, риск; ему надо поминутно ставить все на карту и переживать бурные подъем и падение сердца.

Да будь в России другой строй, или живи он не в России, а в Англии или Франции, этот аристократ, отмеченный печатью декаданса, вероятно все равно бы занимался террором. А в какую иную эпоху – был бы конквистадором или мореплавателем, рисковал бы собой на войне, на охоте, на скачках, дрался бы на дуэлях… Его прямой литературный предок – Долохов, а исторический, пожалуй, Толстой-американец[198].

Тут же, наряду с этими практиками, фигурируют и теоретики террора, такие, которым главное – их схемы и идеологические построения, тогда как лично на опасное дело они бы, может статься, и не пошли – вроде Чернова[199]. Или такие, что целиком ушли в мир мечты, как прикованный болезнью к креслу Гоц[200], «огонь и совесть партии». А кроме всего этого, еще и – провокаторы; и подозрения против провокаторов, порой и ошибочные; и ложные обвинения; и убийства провинившихся или иногда и зря оклеветанных товарищей по партии…

Вот на этом-то фоне и появляется мрачная и грандиозная, – хотя в то же время смешная и внутренне пустая, но от этого делающаяся только еще более демонической, – фигура Азефа, сверхпровокатора, обманщика по отношению и к революционерам, и к полиции, за деньги организующего покушения, и за деньги же выдающего террористов на казнь…

Казалось бы, тут уже не придумаешь оправдания. Да, как факт, и не придумаешь никак. Но только, – когда мы знаем по опыту, к какому страшному результату привела революция, наше сочувствие к революционерам испаряется. И от этого провокатор перестает казаться воплощенным дьяволом, а предстает просто как мелкий жулик, как карточный шулер.

Конечно, идеалистов, как Каляев и Покотилов, все равно жалко. Но кто же виноват в их героическом ослеплении? Страшно, в конце концов, не то, что они погибли, а то, что путь, на котором они с доблестью пали, вел к такому, от чего бы они первые, с ужасом бы отшатнулись, если бы им было дано его увидеть… К тому, о чем нам сейчас рассказывает Солженицын.

Но превосходный роман Гуля, в одно время и документально точный и психологически глубокий, все равно сохраняет свою ценность сейчас, сохранит и на будущее: он нам помогает понять, как оно было, и почему так было, и как такое могло быть… И потому, тем, кто не читал, стоит посоветовать прочесть, и даже тем, кто читал, перечесть, в новом, улучшенном варианте, это правдивое свидетельство о важных и драматических для нашей родины событиях, еще не таких и давних, но уже ставших для нас далекими, с трудом постижимыми и почти что неправдоподобными…

«Русская жизнь» (Сан-Франциско), 26 апреля 1974, № 7957, с. 5.

С. Рафальский, «Николин бор» (Париж, 1984)

Сборник содержит две повести и один рассказ покойного критика и журналиста [С. Рафальского[201]], долголетнего сотрудника «Русской Мысли» и «Нового Русского Слова» (и, эпизодически, иных печатных органов), разной длины и разного качества.