Мифы, предания и сказки фиджийцев

Нельзя понять суть каннибализма, если не принимать во внимание деление мира на "своих" и всех прочих. Круг "своих" задается прежде всего родством, затем локусом, историей, данной клятвой. Взаимные обязательства в пределах "своих" крепки, и их нарушение есть нарушение табу (сказочные сюжеты, связанные с нарушением таких табу, многочисленны и любимы фиджийцами; ср., например, нарушение жестоким Туи Тонга запретов на съедение "своих" — за это нарушение мстит ему Талинго, № И 8). Что же касается всех "других", за пределами круга "своих", то к ним обязательства неприменимы. Соответственно эти чужие могут быть принесены в жертву на каннибалистическом пиру. Главным источником фиджийского людоедства всегда были убитые (реже пленные) воины врага, и, кстати, ужаснейшим оскорблением, дающим повод к началу войны, было: "Я тебя съем". Съесть врага — значит одержать над ним гораздо большую победу, чем разорить его поля или даже предать огню его владения. Второй источник каннибализма — чужие с покоренных земель, посылаемые вождям-победителям как должная дань, вместе с ямсом, таро, свининой, тапой. Из чужих, подвластных победителям, как правило, выбирались жертвы, приносимые при закладке дома, строительстве лодок и др. И наконец, третий, редчайший (и ценимый очень высоко) источник пищи для пира каннибалов — чужой носитель сверхъестественного начала. Возможность каннибализма подобного рода объясняется уже называвшейся здесь привычной для Океании идеей единоборства человека и сверхчеловека. Отсюда — пугавшая европейцев страсть к мясу белого человека: в таком человеке скрыта особая, великая мана, обрести которую очень важно.

Мясо человека запекали в земляной печи. Как правило, для этого имелась особая печь, часто располагавшаяся за домами, в той части поселка, которая наиболее удалена от берега. Молодые люди, чьим делом было готовить кушанье, привязывали тело убитого к длинной толстой жерди лицом вниз, жердь взваливали на плечи и несли к очагу. Перенос тела сопровождался пением и возгласами, подобными тем, которые сопутствовали переносу бревен или готовой лодки (см. выше). Б. Томсон приводит пример кого текста [94, с. 107]. "Ведущий" монотонно пел:

Неси меня благодарно.
Неси меня благодарно!
Меня положат в земляную печь
[Твоей] земли, чтоб ее разжечь.
Тащи меня к себе!
Тащи меня к себе!
Тащи меня к себе!
Тащи меня к себе,
Кожу с меня снимешь! —

и носильщики постоянно отвечали ему громкими возгласами. Так же как и в случае с лодкой, процессия замирала, как только песня прерывалась.

Традиционно фиджийцы брали всю пищу руками, но мбокола (общее название человеческого мяса; исходное значение слова, по-видимому, "сытная пища") всегда ели большими длиннозубыми деревянными вилками, которые составляли семейную реликвию, тщательно хранились, передавались по наследству и, так же как лодки и палицы, имели имена. Первым полагалось есть туловище [36, с. 164-165]. Голову жертвы зарывали в землю: по океанийским представлениям, наибольшая мана заключается именно в голове (ср. в связи с этим непропорционально большие головы многих статуй на различных островах), и никому, даже самому высокому вождю, она не под силу. Сердце и язык как вместилище особой, сверхъестественной силы съедал вождь.

Каннибализм, идея маны вообще и значение множества табу, определявших жизнь фиджийца, — все это было настолько само собой разумеющимся, что едва ли могло составить сюжет мифа или сказки. Этиологических текстов подобного рода крайне мало, так же как мало и мифов творения в собственном смысле: космогония и антропология явно разработаны у фиджийцев меньше, чем история, граничащая с доисторией, или героические события. Неудивительно, что культурные герои больше напоминают богатырей — не просвещающих земли, а триумфально покоряющих их себе. Кажется, что в рассказах о них важнее не то, чему они научили людей, а то, сколько одержали побед (исторический жанр) или нарушили запретов (волшебная сказка), про которые вовсе и не стоит знать, откуда они пошли. И все же у читателя не должно сложиться впечатление, что фиджийской мифологии вообще чужды космогонические мотивы. Отчасти они остаются в этой книге "за кадром" — поскольку здесь представлен именно повествовательный, прозаический фольклор.

Потребность же в эпическом и героическом, в высоком и тайном, в художественно-прекрасном в полной мере нашла свое выражение в фиджийском меке. Это особое сочетание песни, танца и зрелища, сопровождаемое хлопаньем в ладоши, звуками лали или деревянных и бамбуковых гонгов.