Миг единый

Тяжесть и боль ночи развеялись, наступал день, и в нем были свои заботы, еще немного, и они поглотят его целиком, но, размышляя об этом, он в то же время чувствовал: нет, не избавился от терзаний, они где-то притаились в глубине и, еще будет время, заявят о себе.

Он действительно успел выпить чаю, минуты за три до остановки поезда надел плащ, вышел в коридор, и когда остановился у окна, то увидел снег — ослепительный, белый, пушистый, он покрыл поляну, кусты, вершины сосен, хотя под деревьями, у комлей, блестевших то ли от влаги, то ли от тонкого налета льда, еще зеленела трава и мох. «Снег!» — и Николай Васильевич тут же подумал: все будет хорошо, обязательно хорошо — и с наслаждением закурил; снег лежал на крышах пакгаузов и других пристанционных построек, чувствовалось, как он легок, не запятнан ни дымом, ни сажей, и в него хотелось окунуть руки, зарыться лицом.

Поезд замедлил ход, за окном потянулся перрон вокзала, и едва остановились вагоны, как Николай Васильевич увидел Шергова и сам удивился, что узнал его; Шергов стоял, глубоко засунув руки в карманы светлого, нового плаща, широко расставив ноги, будто для равновесия и более твердой опоры, низкорослый, с широкими плечами, в шляпе, заломленной назад и открывавшей выпуклый лоб, изрезанный морщинами, и еще выделялись на его лице усы, густые, с рыжинкой, — казалось, именно по ним и узнал Шергова, хотя в студенческие годы Антон усов не носил. Но скорее всего это произошло потому, что во всей позе Шергова чувствовалась уверенность и независимость, взгляд Шергова через очки был нацелен на вагоны; когда поезд остановился, Николай Васильевич ощутил этот взгляд на себе и тут же понял, что и Шергов узнал его и простодушно улыбнулся, но тотчас пригасил улыбку и быстро оглянулся; тогда Николай Васильевич увидел, что Шергов на перроне стоит не один, а поодаль от него — женщина.

Николай Васильевич ступил на перрон, и Шергов тотчас поспешно шагнул ему навстречу, но тут же приостановился, как споткнулся, — это был еле уловимый жест, и, может быть, Николай Васильевич не заметил бы его, если б одновременно в глазах Шергова не возникло вопросительного ожидания; и Николай Васильевич мгновенно понял, чего ждет Шергов, а поняв, решительно протянул ему руку, улыбнулся:

— Здравствуй, Антон!

Глаза Шергова вспыхнули мальчишеской радостью, он прижался к Николаю Васильевичу, уколов его щеку усами; они похлопали друг друга по плечу, и, когда объятие кончилось, Николай Васильевич увидел по-матерински снисходительный взгляд женщины, его излучали большие, жгуче-темные глаза.

— Вот, Коля, это жена… Познакомься — Надежда Ивановна.

— Можно и Надя, — сказала она.

Поезд за его спиной тронулся, он стоял на этой станции всего две минуты…

— Там, в Высоцке, неделю не могут пустить цех. Монтажники отрапортовали о сдаче первой очереди, а цех стоит. Чудовищно! Кто этот Шергов? Да, мне ясно, что другие масштабы, ясно, что весь Высоцкий завод в пять раз меньше этого цеха. Но ведь, судя по докладным, Шергов семь лет директором. И не стар еще. Сорок три года… Да какой же он директор, если не может пустить цех? Экая безграмотность! Я не сторонник крайних мер, вы знаете. Да ведь что делать, дорогой Николай Васильевич. Вы уж, пожалуйста, разберитесь, видимо, придется тащить Шергова на коллегию. Но бог с ним. Главное, чтоб через три дня, и ни часом меньше, через три дня — цех работал. Сами понимаете, иначе с нас башку снимут… Так я надеюсь, Николай Васильевич…

Ехать от станции надо было километров двадцать; сначала дорога шла через лес, за окном машины мелькала темная желтизна неопавших листьев, клочья зеленой травы меж стволов деревьев и неправдоподобно воздушные шапки снега на опушках и полянах, а потом леса кончились и потянулись вдоль дороги бревенчатые поселки, пока машина не взлетела на взгорок, и тогда открылся большой пруд со свинцовой водой; асфальтовая дорога стрелой летела через насыпь плотины, упираясь в возникающие на горизонте, будто впечатанные в серое небо, заводские корпуса.

3

С той самой минуты, как Николай Васильевич сел в машину, он словно бы шагнул из одного мира, тайного, как убежище, где была своя боль и обида, в мир повседневный, хорошо изученный, проверенный во многих измерениях, здесь не было зыбких мест, здесь он чувствовал себя прочно и твердо и потому сразу стал прикидывать, как повести дело, по которому приехал. Можно было круто все взять в свои руки, отстранив Шергова, и сразу же заняться пуском цеха, — благо опыт немалый, таких цехов за свою жизнь он пустил с десяток, — но можно было и по-другому: дать в первый день простор Шергову, понаблюдать за его работой и, когда обнаружатся слабости директора, вмешаться, показать ему на них и уж тогда действовать решительно. Николай Васильевич, подумав, избрал второй путь, — все-таки Шергов однокашник, и надо бы хоть как-то помочь ему.