Миг столкновения

– Да, я ужас до чего устал. Я уже несколько месяцев совсем без отдыха.

– Знаешь, Джонас, мы с тобой сочетаемся, как мятное мороженое и шоколадная стружка. Мне, чтобы устать, изрядно времени требуется. По ночам я со звездами в гляделки играю – и всегда дольше держусь, чем они. Наверно, я бы неделю могла вовсе не спать. Давай так: ты будешь отсыпаться, а я – бодрствовать за нас обоих.

Джонас смотрит мимо.

– Можно тебя кое о чем спросить?

– О чем угодно.

Я же чувствовала: Джонас откроется, как только мы останемся наедине. Очень довольная, пинаю водосточный желоб, жду. Океанский ветер треплет шевелюру Джонаса. Не иначе, холодному фронту известны мои тайные желания; холодный фронт, словно в пику мне, ласкает моего парня. Мое помешательство на темных вихрах Джонаса – из категории особо буйных; вон даже атмосферные явления прониклись.

Джонас смотрит на свое мороженое, но забывает его лизать. Мороженое между тем тает, вот-вот капать начнет.

– Виви, почему ты не спрашиваешь о моих родителях?

Конечно, я заметила отсутствие родителей; да и кто бы не заметил? Братья и сестры Дэниэлс сказали достаточно, чтобы понять: их мама все время проводит в спальне. Наверно, она нездорова. Младшие то и дело роняют «а вот папа», но я не знаю, умер их отец, или бросил их, или не появляется по какой-то другой причине. Может, он находится в закрытом лечебном учреждении, или в тюрьме, или на военной службе. Джонас не смотрит на меня, дает время обдумать ответ. Лижет мороженое, устремив взгляд на океанские волны.

– Скажем так: у меня сложилась своя версия, которая мне нравится и которую я не хочу разрушать излишней информацией.

Верчу в пальцах рожок мороженого, так, чтобы язык, не двигаясь, описывал круги по тающей поверхности. Важно сделать шоколадную полусферу идеально гладкой.

– Я считаю, ты сам расскажешь то, что сочтешь нужным. Когда время придет.

– Правда?

Джонас испытывает искреннее облегчение.

– Тогда ладно. Я думал, ты не спрашиваешь, потому что тебя добрые люди уже просветили.

Точно, Уитни хотела что-то сообщить еще в день нашего знакомства. Оставила впечатление, будто у Джонаса есть некая нехорошая тайна, будто его призраки прошлого преследуют.

– Мой отец умер. Полгода назад. Это, наверно, тебе сказали. Причина смерти – инфаркт.

Вот так. Будто коленом в живот получила. Информация буквально «сдувает» меня, точно я – воздушный шарик; соответствующий звук срывается с моих губ. Дышать нечем, даром что бриз спешит со свежей порцией воздуха. Перед глазами – лицо Джонаса, лица его славных братьев и сестер. Открываю рот, как рыба на берегу.

– Ой, Джонас.

– Не люблю об этом говорить. В смысле, не могу об этом говорить.

Вафельный рожок никнет в его руках, чуть не падает в ящик с песком.

– А мама… я не знаю, что с ней. Как это называется. Она почти не встает с постели. Мы все надеемся, что она придет в себя. Не представляю, сколько мы еще продержимся, если не придет. Осенью Сайласу нужно в колледж, и… в общем, мне придется одному возиться с младшими.

Джонас сглатывает; видно, как дергается кадык. Затем поднимает руку, будто хочет прикрыть глаза, а сам трет, массирует лоб.

– Нет, у нее и неплохие дни бывают. Например, почти каждое воскресенье она ходит в церковь. Иногда вдруг встанет, душ примет; а то и в супермаркет выберется. Мы хотели ее к врачу отвести, а она – ни в какую. Только врача помянешь – рыдает. Наоми говорит, это клиническая депрессия, лекарствами лечить нужно; мама о лекарствах и слышать не хочет. Господи, да она ведь сумасшедшая. Я не говорил об этом, а вот теперь говорю и сам понимаю: точно, сумасшедшая.

– Джонас, тут сумасшествием и не пахнет. Клянусь моим любимым винтажным платьем, по моим стандартам – это не сумасшествие. Горе? Тяжесть на сердце? Да. Поверь, так переживать утрату – не безумие. Твоей маме было что терять, у нее нормальная реакция, нормальное поведение.

– По-твоему, полгода переживать – это нормально?

Джонас почти со злостью дожевывает вафельный рожок, отряхивает руки. Пожимаю плечами.

– Пожалуй, да. Точно не скажу. Не я добрых двадцать лет любила человека без памяти, не я родила ему шестерых детей, не я с ним жила, и не у меня судьба его отняла внезапно и беспощадно. Не мне судить, что здесь нормально, а что ненормально.

От моей отповеди Джонас вздрагивает.

– Ну вот, теперь я себя снова идиотом чувствую.

– Почему снова?

Джонас продолжает тереть лоб.

– Где-то через месяц после папиной смерти Феликс мне поведал, в чем разница между горем и депрессией. Видишь ли, депрессия была у его сына, так что Феликс разбирается. Ты все правильно сказала – моя мама скорбит. Это я и сам знаю. Я просто думаю: а вдруг скорбь переросла в депрессию? Где тут грань? Мне кажется, полгода из комнаты не выходить – это слишком долго.