Миг власти московского князя

— Знаешь, знаешь, — не унимался Самоха. — Ко­му как не тебе знать, где добро, татями награбленное, припрятано!

— Какое такое добро? — моментально ответил Кузьма. — Не ведомо мне ни о каком добре!

— А то, что кровью невинной полито, — звучал в ушах Кузьки неприятный голос, — ведь только ма­лая толика в логове вашем найдена. Али запамятовал? Давай‑ка припоминай! Нечего здесь перед нами Вань­ку валять.

— Да–к наверняка ежели что и было, так прогуля­но, проедено да пропито, — загнусавил грозный гла­варь, чувствуя, как тупая боль начинает распростра­няться по всему его телу, лишая сил и воли, а «чер­вяк», невероятным образом пролезший в голову, поедает все заранее приготовленные ответы.

— Как бы не так! Прижимист у татей вожак ока­зался, — проговорил Самоха и, наклонившись над сто­лом, распростершись над ним хищной птицей, бук­вально впился глазами в бледное лицо допрашиваемо­го. — Говорят они, что, почитай, впроголодь их держал.

— Лгут, бессовестные! — неожиданно не сдержав­шись, крикнул Кузька.

— Да–да, впроголодь! — продолжал его мучитель, не отрывая взгляда от изуродованного шрамом лица, которое становилось все бледнее. — Обещал ты им, что как только наберется добра поболе, сразу разделить между всеми поровну. Говорят, сулил ты никого не обидеть. Клялся в том. Вот только время шло, а лю­дишки твои, что справно службу тебе служили, доли своей все не видели. И за то многие обиду на тебя затаили. Слух между ними прошел, что, мол, припрятал ты общее добро где‑то и только ждешь, как бы оставить незаметно ватагу да с добром тем уйти.

— Ложь все это, — снова крикнул Кузька и схватился за голову.

— О чем это ты? — услышал он ласковый голос. — О том, что клятвы не давал, али о том, что бросить со товарищей своих собирался?

— Нет никакого схорона! И не было никогда, — кажется, из последних сил упирался грозный пленник.

— А куда ж серебро да меха подевались? — откуда то издалека доносился до его сознания ставший ненавистным голос.

— Не было ничего! — прохрипел Кузька упрямо.

— А люди говорят, что было, и не мало, — твердил червяк, вгрызавшийся в мозги.

— Меньше б жрали, тогда б чего и сохранили, — кинул Кузька с нескрываемой злостью и вытер тыльной стороной ладони выступивший на лбу пот.

— Чтой‑то я среди полоненных ватажников пуз себе наевших не приметил. Да и ты нам свои мослы показывал, — съязвил обидчик и поинтересовался: — Где ж та утроба, которая столько награбленного поглотила? А? Что скажешь?

Кузька ничего не ответил, у него неожиданно все поплыло перед глазами, ноги подкосились, тело его враз обмякло, и он повалился на пол.

— Вот так дело! — тихонько присвистнув, прогово­рил Никита.

За все время допроса он не проронил ни слова, лишь смотрел, не отрываясь, на злое изуродованное лицо главаря ватажников, на его редкую козлиную бороденку, стойко выдерживая взгляд, полный лютой ненави­сти, скрыть которую Кузька оказался не в состоянии.

— Вот те раз, выходит, Кузька слабаком оказал­ся? — все еще не веря увиденному, сказал нерешитель­но сотник и поймал на себе недовольный взгляд воево­ды.

— Как же так? — удивленно проговорил Демид, с недоумением разглядывая распростертое на полу тело. — Чтой‑то с ним? Может, помер злодей?

— Не боись! Живой он, — ответил Самоха и как‑то устало пояснил: — Видать, из последних сил держал­ся, чтоб, не дай Бог, не проговориться, где упрятал на­грабленное, вот и не выдержал. Но не прав ты, Никита! Крепок злодей. Зело крепок. И увертлив, гад. Я таких давненько не встречал.

Самоха внимательнее вгляделся в бледное лицо, скользнул взглядом по кадыкастой грязной шее, по ру­кам, вцепившимся в край рваного кожуха, и нереши­тельно проговорил, обращаясь к воеводе:

— Может, воды в лицо ему плеснуть, чтоб поско­рее очухался?

— Пущай поваляется! — миролюбиво проговорил Егор Тимофеевич. — Нам тоже отдых не помешает. Хо­рошо б на волю отсель выйти, а то смрад такой тяже­лый от злодея идет, того и гляди, сам с лавки пова­лишься.

— Это точно, — согласился Демид, — вонь, как от козла старого.

— Ты уж, братец, здесь за ним пригляди, а мы от­дышимся на крылечке. Как зашевелится, знать нам дай, — сказал воевода стражнику, который оказался в горнице, едва услышав за дверью непонятный шум, и теперь с любопытством разглядывал поверженного врага.

Егор Тимофеевич первым поднялся со своего мес­та, и остальные с удовольствием последовали его при­меру. Воевода, выйдя наружу, шумно вдохнул све­жий воздух и вытянул шею, подставляя лицо солнеч­ным лучам.

— Денек‑то как хорош, — проговорил он мечта­тельно и, словно застеснявшись своей слабости, закон­чил со злостью: — А тут со всяким дерьмом возиться приходится.

Его сотоварищи согласно закивали. Каждый из них думал сейчас о своем.