Миг власти московского князя

Подхватив невесомое тело, Михаил Ярославич за­кружился с ним по горнице, смеясь и целуя все еще ис­пуганную Марию, а потом бережно опустил ее на ложе и сам повалился рядом. Кажется, только теперь она опомнилась, протянула к нему руки, осторожно дотронулась до щеки, нежно провела ладонью по мягкой бо­родке и как‑то робко улыбнулась. Князь весело засме­ялся, прижал ее к себе и снова начал целовать, ткнул­ся носом в шею, обжег поцелуем порозовевшую щеку и, добравшись наконец до алых губ, жадно впился в них. Как давно он не был с ней так нежен, не ласкал так истово, не сжимал в объятьях так, словно боялся лишиться ее, не шептал, что любит.

Уже звезды серебряной крупой обсыпали черное небо, а князь в радостном возбуждении все шептал ей горячие слова, не зная устали, наслаждался ее послуш­ным телом. Когда он, откинувшись на измятые подуш­ки, погрузился в сон, Мария, осторожно сняв его тяже­лую руку со своего бедра, стараясь не разбудить князя, встала с ложа, подняла с пола измятую рубаху и, надев ее, на цыпочках подошла к образам. Зажав левой ру­кой разорванный ворот рубахи, она, поправив лампад­ку, опустилась на колени и, безмолвно шевеля опух­шими губами, стала молиться, то и дело вытирая вы­ступавшие слезы.

Утром Михаил Ярославич проснулся от присталь­ного взгляда, обращенного на него.

— Что так смотришь на меня, лада моя? — спро­сил он мягко и снова притянул Марию к себе, поцело­вал темные, горящие каким‑то внутренним огнем гла­за. — Почему личико твое милое нынче так бледно? Уж не захворала ли ты, горлинка?

Он снова протянул к ней руки, хотел обнять, но она отстранилась и очень тихо сказала:

— Я, сокол мой ясный, не хворая, — замолчав на мгновение, словно решая, надо ли открывать князю свою тайну, и вдохнув поглубже как перед погружени­ем в воду, отважилась: — Тяжелая я, Миша. Ребеноч­ка твоего ношу под сердцем.

— Что ж молчала до сей поры? — едва ли не вскрикнул князь и, прижав ее к себе, снова стал цело­вать.

— Да погоди, погоди, Миша, — пыталась отстра­ниться Мария.

Однако он не выпускал ее из своих объятий, и она, сдавшись, откинулась на подушку, нежно обхватила его руками, ощущая под ладонями крепкое сильное те­ло, игриво уворачивалась от щекочущей шею бороды, тихо смеялась, теребя тонкими пальцами светлые пря­ди, обрамляющие молодое лицо.

— Что ж молчала? — спросил он через некоторое время. — Такую‑то радость от меня утаила!

— Не таила я, Миша, ничего, — сразу посерьезнев, ответила она, — кому ж я об этом сказать‑то могла, ежели ты к моей горнице дорогу стал забывать?

— Винюсь, ладушка моя ненаглядная, прости ме­ня, непутевого, — усмехнувшись, сказал на это князь и нежно погладил Марию по голове, — дел у меня нын­че прибавилось. Знаешь ведь, что лишь намедни в Москву воротился и уж снова город покидать при­шлось.

— Что Москву надолго оставлял, мне это ведомо. Но о том моя душа болит, что меня забывать стал. Од­на вечерами у окошка сижу, одна ночки коротаю.

— Не хотел я тебя прогневить! Веришь ли? — стал шутливо оправдываться князь. — За важными разго­ворами допоздна сидим, вот и не хотел тебя беспоко­ить, сон твой тревожить.

— Ране не боялся посередь ночи разбудить, а тут на тебе — поберег! — упрямо надула Мария губы.

— Ну, ну, совсем осерчала. Угомонись, голуба моя! Тут я! С тобою рядом! Скажи‑ка лучше, кого мне ждать? Сына, богатыря али дочку, всю в тебя — краса­вицу?

— Кто ж тебе такое загодя скажет, — ответила Ма­рия, смягчившись. — Ты ж наверняка сынка хочешь? Разве ж я не права?

Михаил, смущенно улыбнувшись, кивнул, снова собрался поцеловать ее, но она решительно отстрани­лась.

— А думал ли ты, что с дитем станется, когда он на свет появится? Кем ему быть? Вот то‑то и оно! — Еще ночью она решила, что все скажет князю, обо всем спросит, и теперь говорила твердо, не спуская с него пристального взгляда, будто хотела понять, будет ли он с ней правдив, не станет ли лукавить. — Моя судьба меня нынче меньше всего заботит. Я твоей любовью живу и одному твоему ласковому слову радуюсь. — Ее возлюбленный хотел что‑то сказать, но она прикрыла ему рот ладонью: — То, что я с тобой, Миша, в грехе живу — это моя печаль, а вот как же быть с дитем во блуде прижитом? Он ведь ни в чем не повинен, а уж с его первого дня грех на нем будет!

— Знаю, к чему клонишь, — спокойно произнес князь, поднимаясь с ложа, — догадываюсь. Ведь и мое сердце не камень. Только говорил уж, что не могу я тебя под венец вести, пока с одним делом не разделался. Оковами тяжелыми оно на мне. Вот как только все уладится, и обвенчаемся.

— Но теперь же мне не одной горе мыкать! — воскликнула она, и в ее дрожащем от волнения голосе явственно слышался упрек.

— Если б сразу ты сказала обо всем, так я успел бы к нынешнему дню все обдумать, потому не серчай! И о нашем с тобой ребенке не беспокойся. Все с ним ладно будет. Как‑никак княжеского рода, а потому и дорога его не в посад лежит, а в княжеские палаты.

— Твоими бы устами да мед–пиво пить, — прогово­рила она сквозь слезы.