Миг власти московского князя

— Думаешь, мне людей не жаль? Жаль! Только многих ли из них людьми‑то назвать можно? Ведь ху­же зверя дикого стали. Почто они Николку жизни ли­шили? Что отрок невинный сделать мог мужикам дю­жим? Небось только вскрикнуть и успел! — Князь вздохнул, провел по бородке, смахивая снег, и твердо сказал: — Нечего попусту воду в ступе толочь. Ника­кой битвы без крови не бывает. Что сделано, то сдела­но. Приободрись, вон уж город виден, и мы, чай, с по­бедой возвращаемся!

9. От паперти до поруба

Вдали за снежной пеленой темнели стены детинца, а до посада было и вовсе рукой подать — уже и крыши видны. Еще несколько саженей — и по обе стороны до­роги за частоколами потянутся сады и огороды.

Князь обернулся и махнул рукой. По его знаку пленных бродней ссадили с саней, а Кузьку спихнули с неказистой лошаденки — дальнейший путь все они должны были проделать пешком, чтобы обиженные ими люди могли насладиться видом поверженных и униженных противников.

В такую непогоду посад казался вымершим, только кое–где над крытыми дранкой избами клубился дым, тщетно пытаясь прорваться сквозь плотную снеговую завесу, тянулся над крышами. Однако весть о том, что князь со своими дружинниками возвращается в город, разлетелась с быстротой молнии по пустынным ули­кам и самым малым проулкам.

Не успел отряд подойти к высокой изгороди, за кото­рой виднелись какие‑то тонкие деревца, как улочка на­полнилась народом, высыпавшим из ворот и калиток. Дальше княжеский отряд продвигался сквозь толпу, гу­дящую словно улей. В этой нынешней встрече, как по­казалось князю, было гораздо больше радости, нежели в приеме, оказанном ему в день его приезда в город. До дружинников доносились возгласы восхищения и одобрения. Кто‑то крестился, кто‑то крестил проходя­щих мимо воинов, кто‑то утирал слезы умиления.

Еще больше загудела, загомонила толпа, увидев Кузьку, слухи о бесчинствах которого достигли Моск­вы накануне Рождества. Не имея возможности само­лично поколотить предводителя ватаги, отличавшейся жестокостью и неумеренной жадностью, некоторые из обитателей посада стали спешно лепить из податливо­го снега комки поувесистее, а кое‑кто даже примери­вался к смерзшимся глыбам, прилепившимся к забо­рам. Однако Кузьку по бокам охраняли дружинники, в которых при неудачном броске можно было угодить снежком. По этой причине мужики вынуждены были ограничиться ругательствами, щедро отпускаемыми пойманному беспощадному предводителю бродней, и с досадой перекидывали из ладони в ладонь приго­товленные для него плотные комки.

Кузька исподлобья со злобой поглядывал на толпу, теребя застывшими от холода пальцами толстую пень­ковую веревку, туго обхватившую запястья. О том, чтобы освободиться от веревки, не могло быть и речи, даже если бы это каким‑то образом ему удалось, уйти от возмездия не позволили бы горожане, готовые при первой возможности устроить самосуд, и зорко следив­шие за каждым его движением люди князя. Свое дело они, хоть и молоды были, знали хорошо.

После неудачного боя и неудавшейся попытки скрыться в кривобокой избушке Кузька был рад, когда заметил в лесу тени своих сотоварищей, которых еще затемно он отправил для пополнения припасов в при таившуюся в стороне от дорог деревеньку.

Знал Кузька: они обязательно приложат все усилия, чтобы освободить его из‑под стражи. Всех не освободят да и пытаться не будут, а вот его наверняка отобьют, в этом он был почти уверен: не из таких переделок удавалось ему уходить, а тут тропа идет лесом, который для бродней, что дом родной. Однако он просчитался. Его соратники, видно, обознались, не думали, что Кузьку повезут отдельно ото всех, под усиленной охраной, и нанесли свой удар совсем не туда, куда следовало. Своими действиями лишь обозлили княжеских людей: и освободить никого не освободили, и сами головы сложили. Об этом Кузьке не замедлили сообщить, мол, не на кого ему теперь рассчитывать. Он и сам это отлично понимал.

Собственно, он никогда ни на кого и не рассчиты­вал и никому полностью не доверял, что и помогало ему выходить сухим из воды. Да и кому из тех, кто ок­ружал его, можно было довериться? Любой в ватаге, лишь только почувствовав, что он дал слабину, с удо­вольствием бы нанес ему удар в спину.

«Люди как волки», — любил рассуждать Кузька, с набитым животом развалившись у жарко горящего костра. Он нередко называл стаей и свою ватагу, кото­рая объединила самых разных людей. Многие из них, попав сюда, быстро теряли человеческий облик, начи­нали действовать по волчьим законам, все чаще не только грабили путников, но и ради какой‑то забавы убивали до нитки обобранных, без содрогания глядя на мучения своих жертв.