Миг власти московского князя

О том давнем солнечном весеннем дне, оказавшемся хуже темной промозглой ночи, когда он лишился глаза и получил страшную отметину, изуродовавшую его лицо, Кузька старался не вспоминать и уже сам уверовал в сочиненную им сказку о том, как бесстраш­но он сражался с татарином, пытавшимся взять его в полон. Никому из собравшихся вокруг него бродней не было ведомо, что свое ранение он получил не на по­ле жестокой брани, а в схватке с ребенком. Единственный человек, с которым он сошелся вскоре после слу­чившегося и кому по глупости поведал о своей страш­ной тайне, уже с год лежал в земле сырой. «Туда ему и дорога!» — думал Кузька о своем товарище, который часто стал посмеиваться над главарем и поговаривал, что пора бы тому передать власть более сильному.

Много лет назад Кузька без сожаления покинул пе­пелище родного дома, где в нищете и неухоженности провел детство и юность, нисколько не утруждая себя заботами о хлебе насущном.

В малом возрасте он перебивался подачками сосе­дей, жалевших заброшенного матерью ребенка, при­житого нерадивой бабенкой неизвестно от кого. Потом Кузька недолго был подпаском, но посильный для лю­бого подростка труд, в свое время играючи осваивае­мый всеми деревенскими ребятишками, быстро надоел ему, как надоели и разговоры соседей, пытавшихся на­ставить его на путь праведный и приучить хоть к какому‑нибудь труду. Однажды ночью, прихватив разве­шанные на заборе для просушки чужие рубахи, нео­сторожно оставленные сердобольной соседкой, часто подкармливавшей бедолагу, он ушел из села в поисках хорошей жизни. Перебиваясь подачками и милосты­ней, он добрался аж до самого Киева, но стольный го­род не пришелся ему по нраву. Уж очень много здесь было людей, и хоть весело, но суетно, а главное — по­живиться за счет щедрых на милостыню горожан сюда стекалось слишком много таких же, как он, попроша­ек. За места на паперти между ними, как очень скоро он убедился на собственной шкуре, шла скрытая и же­стокая борьба. Завсегдатаи у Софийского собора лишь посмеялись над много раз уже рассказанной Кузькой жалостливой историей о страшном пожаре, лишившем его родных и крова, — здесь такие сказки мало кого трогали. Немного — только «для науки» — намяв бока долговязому юноше, ему посоветовали найти работу, а не околачиваться среди старух и старцев, убогих и увечных странников, которым только и осталось, что полагаться на милость людей.

Урок был хорошо усвоен Кузькой. К появлению на новом месте работы у облюбованной заранее неболь­шой церквушки, находившейся на почтительном рас­стоянии от Софии и в стороне от лавры, он хорошо под­готовился. Сквозь изношенную до дыр одежду видне­лось грязное тело, правую руку со скрюченными в судороге пальцами поддерживала тесемка, накину­тая на шею, трясущаяся левая рука тянулась навстре­чу к идущим на службу горожанам, а из искривленно­го от мучений рта вместо слов доносились какие‑то не­членораздельные звуки и мычание. Дело пошло веселее. Такому убогому, обиженному жизнью подава­ли охотнее, и соседи поначалу не обижали, не догадав­шись, кто он на самом деле, и позволив ему пристро­иться поближе к дверям храма.

Лишь однажды какой‑то юркий мужичонка оста­новился напротив, присмотрелся повнимательнее и, наклонившись к самому лицу Кузьки, зловещим ше­потом произнес: «А я тебя знаю!» И захохотал на всю улицу. На мужика, глумившегося над убогим, заши­кали. Какая‑то старуха, направлявшаяся на службу, подняла свою клюку и ударила ею по сотрясавшейся от смеха спине, то ли случайно не удержав тяжелую пал­ку, то ли сделав это намеренно. Мужичонка перестал смеяться, незлобиво посмотрел на старуху, сжавшую­ся под его взглядом, и, погрозив Кузьме тонким паль­цем, громче повторил сказанное и направился по сво­им делам. После его ухода побирушки некоторое время тихо переговаривались меж собой, бросая косые взгля­ды на молодого убогого, но потом народ потянулся на службу, и о происшествии, кажется, забыли. Кузьма еле досидел до вечера, стараясь ничем не выдать себя, то и дело ловя пристальные изучающие взгляды.

В сумерках, хромая пуще прежнего и как плетью размахивая рукой, словно не слушавшейся хозяина, Кузька проковылял к своему убежищу. Он почти доб­рался до старой заброшенной сараюшки с провалив­шейся крышей, как дорогу ему преградил тот самый мужичок. Поняв, что убежать не успеет, Кузька на­прягся в ожидании удара, но незнакомец драться не стал, а заговорил с ним, назвался Остапом.

Разговор был долгий, и поначалу от сделанного ему предложения у Кузьки загорелись глаза, едва он пред­ставил, как заживет, помогая новому знакомому. Тот оказался зернщиком, как и он, недавно обосновался в Киеве и искал смышленого помощника. Размышлял Кузька о том, принять ли ему столь заманчивое пред­ложение, совсем недолго и уже вскоре смотрел на собе­седника тусклыми глазами, демонстративно зевая.

— Устал, что ли? А может, не прельстил я тебя? — тут же отреагировал Остап.

— Подустал малость, — потянул Кузьма.

— Ну так что скажешь, пойдешь со мной в дело, али как? — допытывался Остап.