Миг власти московского князя

От вида содеянного девочка словно остолбенела, стояла, не в силах сделать ни шагу, даже не предпри­нимая попытки спасти свою жизнь. Ничего не видя, Кузька замахал руками, наткнулся на торчащие из се­на вилы, одним движением вытащил их и, истошно крича, стал размахивать ими и колоть во все стороны.

Она все смотрела и смотрела на страшного челове­ка, в каком‑то жутком танце двигавшемся перед ней, будто все еще не веря, что тот самый Кузя, которого из жалости приютили ее родители, смог поднять руку на них и на нее, кого со смехом называл сестренкой.

Кажется, она даже не ощутила смертельного удара Вилы легко вошли в ее хрупкое тело, которое тут же обмякло и с легким шуршанием опустилось на слежавшееся сено. Кузьма не столько видел своим единственным, страшно вращающимся глазом, сколько ощутил что проткнул острыми вилами мягкое и живое существо, и от радости, что смог отомстить девчонке, засмеялся. Смех причинил ему невыносимую боль. Ярость мгновенно охватила его, и он со всей силой стал колоть вилами уже бездыханное тело.

Успокоился он не скоро. Отвлекли его звуки, изда­ваемые испуганными животными. Почуяв запах кро­ви, метались в загоне, ударяясь о перегородку, овцы, спокойная корова, задрав голову, истошно мычала, а лошадь взбрыкивала, пятилась от коновязи, резко мотала головой и уже почти освободилась от веревки, накинутой ей на шею. Кузьма мутным взглядом посмо­трел на кровавое месиво, в которое превратилось дет­ское тело, сделал шаг в сторону, но поскользнулся и упал навзничь. Подняться сразу он не смог: не было сил, словно руки и ноги враз ему отказали. Ничего не видя вокруг, он лежал на пропитанном кровью сене, вдыхая тяжелый сладковатый запах, не имея возмож­ности поднять руку, чтобы вытереть слезы, катившие­ся по грязной щеке.

Рыдания сотрясали его тело, душили. Ему было жалко себя, страшно, что кто‑нибудь узнает о совер­шенном преступлении и расправится с ним так же же­стоко. Хотелось скорее скрыться куда‑нибудь, убежать подальше, но тело его не слушалось, и он все лежал на мокром от крови сене. Наконец, сделав судорожный вздох, он задышал ровнее, дрожащими грязными пальцами разорвал ворот рубахи и, полежав еще мгно­вение–другое, с трудом поднялся и, шатаясь, вышел наружу.

Голубое небо заволокли невесть откуда набежав­шие серые облака, задул студеный ветер. Кузьма, по­еживаясь от пронизавшего все его тело холода, добрел до бадьи с водой, нагнулся и тут же в ужасе отпрянул, увидев в темной глубине изуродованное лицо с пустой глазницей, и опять забился в судорожном плаче. Кое-как он умылся, стащил с себя рубаху и прижал ее к глубокой кровоточащей ране на щеке, потом неспешно, будто и не обдувал его холодный ветер, покачива­ясь, направился к избе.

«Бежать. Бежать. Быстрее бежать», — стучало в мозгу Кузьки, он бы и убежал, но сил не было. Он ед­ва добрался до избы, а там повалился на лавку как под­кошенный. Очнулся уже в сумерках, боль, кажется, немного поутихла. Он осмотрелся, увидел безжизнен­ные тела, помотал головой, будто не веря глазам, но щеку тут же словно огнем обожгло, и этот огонь на­помнил и о содеянном, и о том, что глаз‑то у Кузьки те­перь всего один.

Передернув плечами от холода, он уверенно напра­вился к большому сундуку, в котором хранилась хо­зяйская одежда, но теперь она — как и все в этом до­ме — принадлежало ему.

Бежать не надо, решил Кузьма, успокоившись и хо­рошенько подумав. По раскисшим весенним дорогам мало кто решается отправляться в путь, а уж в этом медвежьем углу нежданных гостей и вовсе ждать не приходится. Так что ж бежать сломя голову?

Не спеша, он выбрал рубаху, потом взял кусок чис­того холста и отыскал на полке небольшой муравле­ный горшок. В нем бортник хранил снадобье, которым излечивал разные хвори. «И от ожогов, и от ранений, и от простуды — для всего годен медок мой, с заветны­ми травками смешанный, — приговаривал он, смазы­вая дочке разбитую до крови коленку, — не заметишь, как заживет». Кузьма густо смазал холстину пахучим зеленоватым снадобьем и приложил ее к лицу. От боли едва не закричал, но, стиснув зубы, постанывая, обмо­тал голову бабьим платком, плотно примотав к щеке холстину.

Немного передохнув, он выволок на двор трупы, а потом, вытащив из печи горшок с еще теплой похлеб­кой, принялся за еду. Есть приходилось очень осто­рожно: рана при малейшем движении давала о себе знать острой болью. Насытившись, он завалился спать на не остывшую до сих пор печь, а проснулся затемно, ощутив, как холод охватывает его тело. Как ему не хо­телось, а пришлось встать и приняться за растаплива­ние печи. Провозился он долго, а когда наконец огонь запылал и Кузьма, глотнув из ковшика воды, собрался вздремнуть, из хлева донеслось призывное мычание недоеной коровы. Сначала он решил не обращать на него внимания, но мычание не давало уснуть, и, выру­гавшись, он пошел в хлев. Днем он доел остатки по­хлебки, оторвал от каравая большую краюху, отрезал толстый ломоть сала и, только когда поднес хлеб ко рту, понял, что не сможет откусить даже небольшого куска.