Миг власти московского князя

Самоха не только опередил вопрос воеводы, которого интересовало, когда же тот возьмется за главного разбойника и можно будет доложить о результатах расследования князю, но, будто уловив сомнения собеседника, принялся за разъяснения:

— Мы ж пока ничего толком об этом Кузьке не знаем. Одни пересуды да сказки. А вот с его дружками по­говорим, может, чего и удастся выпытать, тогда и с ним беседовать сподручнее станет.

«Не больно‑то наши разговоры на пытки походят. Навряд ли у мужиков, лесной жизнью закаленных, без кнута языки развяжутся», — подумал воевода, но вслух ничего не сказал.

— Страх наказания иногда почище самого наказа­ния языки развязывает, он страшнее кнута бывает. А заговорят ли остальные ватажники али нет, это зав­тра видно будет, — продолжал тем временем Самоха и, потеребив седую бородку, повторил серьезно: — Нача­ло‑то неплохое.

— Что ж, наслушались. Особенно ладно у отрока получилось, — усмехнулся воевода.

— А он и не отрок вовсе, — вдруг задумчиво произ­нес Демид и ощутил, как взгляды собеседников враз устремились на него. — Это я только сейчас понял. Да­веча, перед тем как его Гринька увел, он к столу близ­ко подошел, я тогда только глянул, а вот теперь его ли­цо передо мной словно въяве возникло. Не отрока ли­цо, а мужика, хоть и молодого. И не совсем голо: кое–где волос хилый пробился. Я одного такого как‑то давно видал, а среди татар, говорят, все такие. Только он к тому же ростом не вышел, а потому за отрока и сходит. Лицо небось потому не моет, чтоб за мальца принимали.

Воевода с Самохой переглянулись, и последний, уважительно глядя на Демида, сказал:

— Это ж надо, что углядел! Молодец, Демид. Сразу видать, глаз у тебя острый. — И, повернувшись к вое­воде, который кивал согласно, заметил: — Верно, что мы до утра все отложили, а то, вишь, в сумерках какое дело проглядели. А я‑то все голову ломаю, как это от­рок так ловко от каверзных вопросов уходит, ушлым вырос и умен не по годам, а тут вишь какое дело! Спа­сибо тебе, Демид, урок мне хороший преподал. Впредь зорче быть надобно, — и довольно рассмеялся.

Решив завтра начать допросы пораньше, на том и разошлись. Воевода предложил Самохе устроиться на ночлег в своей избе, где гостя ожидал скромный ужин, тот с радостью согласился. Проводив гостя и от­дав распоряжения холопу, Егор Тимофеевич направил коня к княжеским палатам, обдумывая по дороге, что скажет Михаилу Ярославичу, как объяснит, почему все пока идет иначе, чем они условились с ним утром.

Однако особых объяснений не потребовалось: князь понял все с полуслова и действия одобрил. Воевода даже немного смутился, увидев такую сговорчивость. Он хорошо знал, что обычно в тех случаях, когда что‑либо выходило не по княжескому велению, Михаил Яросла­вич был недоволен и, лишь удостоверившись, что иначе поступить было нельзя, и нужный результат достигнут, менял гнев на милость, не забывая при этом стро­го отчитать провинившегося.

Михаил Ярославич даже поблагодарил воеводу за хорошую службу, весело потрепал его по плечу и, со­славшись на позднее время и усталость, распрощался. Спускаясь по лестнице, воевода недоумевал по поводу такого удивительного поведения князя, но в конце концов решил, что хорошее расположение духа, в котором тот пребывал, объясняется вполне удачным по­ходом и первыми результатами начавшегося по его приказу расследования.

12. Разборчивая невеста

На улице было уже совсем темно, когда тихонько скрипнула дверь и в небольшую горницу, освещен­ную лишь слабым огоньком лучины, горевшей в боль­шом напольном шандале, вошла раскрасневшаяся Мария.

— Нагулялась? — устало спросила сидевшая за прялкой женщина. — Неужто дня тебе не хватает?

— Так днем работа не отпускает, — не глядя на мать, поспешно оправдалась девушка.

— Гляжу, не больно ты уработалась, раз на поси­делки силы остались, — прозвучал хмурый голос.

— Ну, что вы, мама, меня упрекаете, будто сами молодой не были, — нежным голоском заговорила Ма­рия, подошла к матери, обняла ее и, усевшись рядом на лавке, произнесла мечтательно: — Нам с Анюткой последние денечки на разговоры‑то остались. Вот уедет она в мужнину деревеньку, так не с кем будет и словом перемолвиться, тогда уж дома насижусь.

— Ой ли! — вздохнула мать и, поглядев на дочь, сделала попытку улыбнуться.

— Ну, вот опять вы не верите! А сами подумайте, куда ж тогда мне идти, почитай, никого из подружек не осталось, — ответила девушка.

— Ты, Марья, сама в том виновата, — проговорила мать, ловко подхватив веретено, — всех женихов отва­живаешь, так немудрено и в девках засидеться.

— Что ж я могу поделать, коли не любы они мне, — сказала дочка и чему‑то улыбнулась.