Миг жизни

В той же радиохимической лаборатории он взял особые бумажные фильтры, которые применяли в работе с радиоактивными растворами. Прокопов решил процеживать через них радиоактивное грудное молоко и кормить Сережу. Да, он вдруг решил, что назовет мальчика Сережей.

«Мужественное имя», — почему-то подумал Прокопов.

Опыт удался. Радиоактивность молока после фильтрования практически снизилась до нуля.

«Но неделю в роддоме малыш все же сосал радиоактивное молоко из груди…» — подумал он с тягостным чувством. И старался не вспоминать больше об этом…

Когда Прокопов забирал жену и сына из родильного отделения, был пасмурный день, моросил мелкий, нудный, не по-летнему холодный дождь.

Но тепло от радости, которая владела им, как бы согревало этот пасмурный день, и дождь казался не таким холодным.

За время сборов в больнице и за дорогу ребенок проголодался. Дома сначала беспокойно засопел, потом стал энергично причмокивать крохотными губками, смешно кряхтеть и коротко вскрикивать.

За неделю, что они пробыли с малышкой в роддоме, кормление грудью стало для Марии Федоровны делом привычным и желанным. Она и сейчас начала готовить грудь к кормлению, обмывать сосок, но Прокопов остановил ее:.

— Маша, ты забыла!

— Ах, да! — виновато улыбнулась она.

Прокопов пододвинул тумбочку, поставил сверху черную эмалированную миску. Сидя на тахте, Мария Федоровна стала сцеживать молоко. Вначале получалось неловко, но она приспособилась.

Прокопов тем временем приготовил банку с фильтровальной ионообменной бумагой. К счастью, ребенок на какое-то время успокоился и уснул.

Мария Федоровна быстро утомилась. Побледнела. Онемевшие пальцы сводило судорогой, руки ломило. Пот градом стекал со лба.

— Я не могу больше! — взмолилась она и снова виновато улыбнулась. — Это ужасно!.. Сколько надо сил! Даже не думала… Но сцедить надо, иначе молоко перегорит. Помогай, отец… А что делать?

Ребенок снова засопел, нетерпеливо зачмокал губками, закряхтел.

Прокопов быстро, но тщательно вымыл руки, высушил теплой струей калорифера и подсел к жене.

Поднес руки к груди и вдруг почувствовал себя неловко. Стыдно почему-то стало. И эта грудь, совсем не такая, какую он прежде ласкал и которая была для него таинственным и нежным признаком женственности, теперь стала символом материнства, чем-то святым и запретным.

Руки свои показались Прокопову рядом с грудью жены неестественными, грубыми и ненужными. А предстоящее прикосновение — кощунственным.

Он заметил вдруг, что по щекам Марии Федоровны текут слезы.

— Что ты? Что ты, Маша?

Мария Федоровна, с улыбкой на лице, сильно зажмурилась, выдавила слезы, и они заискрились на ресницах и веках.

— Ничего, Ваня… Просто горько от сознания, что нельзя давать Сережке грудь… Кормить грудью — блаженство. И когда лишают — это страшнее, чем боль. Я уже испытала, как жадно причмокивают и тычутся в грудь его маленькие губки. И поначалу не находят. Попадают в сосок носом, щечкой. С радостью помогаешь. А когда начинает сосать, жадный ротик работает словно крохотный насос. Все тело испытывает… Как тебе сказать?.. Ну, словно глубокое удовлетворение и радость. И ощущаешь такое единство с ребенком! Что может быть лучше! Радость освобождения от живительной тяжести, которая переходит в родное существо! И чувствуешь, как мальчик тяжелеет от молока, набирается сил. Нет! Тебе не понять! А теперь мне горько… Я лишена всего этого… Приступай, Ваня, приступай скорее! Сережа сейчас заплачет.

Прокопов коснулся рукой. Грудь была горячей, тяжелой, упругой и, казалось, припухшей.

Преодолев себя и все еще в оцепенении, он немного сдавил грудь, одновременно боясь причинить боль. Боязнь сковывала его движения, и получалось неловко.

Тонкая острая струйка не сразу попала в миску, зазвенела о полированную поверхность тумбочки, тонкой белой щекочущей нитью оросила щеку, лоб, попала в глаз и ослепила матовым белым пятном.

Он приладился ловчее, молоко попадало теперь в мисочку, но пальцы устали, руки пронзило ноющей болью, и не только в кистях, но и выше, выше, словно боль, накопившаяся в пальцах и кистях, медленным ядом растекалась по всему телу.

Всего полчаса непривычной работы, а усталость уже перешла в плечи и спину, стала болеть голова, по лицу потекли струйки пота.

«Какую гигантскую работу проделывает малыш!» — поразился Прокопов, а самому было уже стыдно от своей усталости. Он не хотел сознаваться в этом, но Мария Федоровна заметила и сказала:

— Передохни немного, Ваня. Ты даже побледнел.

Прокопов виновато улыбнулся. Пальцы онемели. Их сводило судорогой.

«Да что же это за сила у младенца! — подумал он. — Да они же рождаются богатырями! Или это только начальный мощный импульс жизни? А потом угасает… И человек остается один на один со всем бушующим и безжалостным миром?»

— Да… — сказал Прокопов задумчиво. — Если бы человечество выкармливало своих детей таким вот способом…

— То что? — спросила Мария Федоровна.

— Не было бы нас с тобой… Вообще бы никого не было…

Ребенок заплакал. Голосок был жалобный, слабый.