Миграции

— С радостью помогу, — вызываюсь я, и он кивает.

До утра еще далеко, но свет сбивает с толку. Серо-голубой, и бледное солнце у горизонта.

Мы идем вдоль фьорда к деревенскому порту. Впереди раскинулось море, растворяется вдалеке. Над головами кричит, выписывая пируэты, чайка: они теперь тоже редкость, и я долго за ней наблюдаю, пока она не исчезает из виду.

— Вон оно, — говорит Эннис, и я тут же вижу изящное рыболовное судно, метров тридцать в длину, корпус выкрашен в черное, на нем выведено: «Сагани».

Я все поняла в тот самый миг, когда прочитала название. Это судно предназначено для меня. Ворон.

Мы помогаем Самуэлю вскарабкаться на борт и ведем его вниз. Коридор узкий, чтобы попасть в каюту, приходится пригнуться. Каюта маленькая, голая, с каждой стороны по койке. Самуэль шатается, потом как подрубленное дерево падает на матрас. Я стягиваю с него сапоги, Эннис уходит за стаканом воды. Когда он возвращается, Самуэль уже храпит.

Мы с Эннисом переглядываемся.

— Дальше сам разбирайся, — говорю я негромко.

Он выводит меня обратно на палубу. Запах океана, как всегда, заполняет меня до краев, и я останавливаюсь — уйти нет сил.

— Ты, лапа, в порядке? — спрашивает Эннис.

Я полной грудью втягиваю запах соли и водорослей и думаю о расстоянии между здесь и там, об их перемещениях и о своих, и вижу в капитане нечто новое, нечто, чего не замечала, пока не узнала про его детей.

Я достаю из рюкзака карту, сажусь рядом с фальшбортом. Эннис идет следом, я раскладываю карту между нами.

Разгорается незримый рассвет, а я тихонько показываю, как птицы начинают перелет по отдельности, где они собираются: каждая летит своим путем, чтобы ловить рыбу, но в итоге они всегда встречаются в одних и тех же местах и всегда знают, где именно будет встреча.

— Эти точки слегка отличаются год от года, — говорю я. — Но я знаю, что делаю. У меня метод есть. И я могу тебе эти точки показать. Обещаю.

Эннис рассматривает карту, линии, которыми отмечен путь птиц через Атлантику.

А потом я говорю:

— Я понимаю, как для тебя это важно. На кону дети. Вот и получим последний улов.

Он поднимает взгляд. Цвет его глаз в этом свете не разберешь. Капитан, похоже, страшно устал.

— Ты тонешь, Эннис.

Некоторое время мы сидим молча, только волны тихо плещут о борт. Где-то вдалеке раздается крик чайки.

— Ты умеешь держать слово? — спрашивает Эннис.

Я киваю — один раз.

Он встает, спускается вниз и, даже не останавливаясь, произносит:

— Отходим через два часа.

Я дрожащими пальцами складываю карту. По телу прокатывается волна такого невероятного облегчения, что меня едва не выворачивает. Шаги на дощатой палубе звучат мягко. Оказавшись на берегу, я оборачиваюсь на судно и криво накорябан-ное название.

Мама когда-то учила: ищи ключи.

— Ключи к чему? — спросила я ее в первый раз.

— К жизни. Они спрятаны повсюду.

С тех пор я их и ищу, и поиск привел меня сюда, на судно, на борту которого я проведу остаток жизни. Потому что решила: когда доберусь до Антарктиды и закончу свою миграцию, я умру.

ГОЛУЭЙ, ПОЛИЦЕЙСКИЙ УЧАСТОК. ЧЕТЫРЕ ГОДА НАЗАД

Пол застлан дешевым линолеумом, от него веет холодом. Туфли я где-то потеряла еще до того, как прошла по снегу три мили, неся мешок с футбольной формой. Как я их потеряла, не вспомню. Я все рассказала полиции, меня посадили в эту комнату ждать, и они пока не вернулись, чтобы посвятить меня в детали.

Но я и так знаю.

Я коротаю минуты, а потом и часы, повторяя про себя фрагменты из Тойбина, вспоминая их как можно точнее и пытаясь утешиться его историей про женщину, которая любила море; только повторять прозу становится тяжело, и я перехожу на стихи: Мэри Оливер, ее дикие гуси и тела животных, которые любят то, что любят, но даже и это трудно. Попытка вытеснить воспоминания снимает с мозга один слой за другим. Длинная змея апельсиновой корки, которую искусно срезали одним движением — вот как выглядит мой мозг. Может, Байрон: «И сердце разобьется»; нет, лучше Шелли: «Но что мне эти поцелуи»; нет, пусть будет По: «И в мерцанье ночей я все с ней, я все с ней…»

Дверь отворяется, спасая меня от меня же. Я дрожу с головы до ног, рядом со стулом — лужица блевотины, не могу вспомнить, когда она появилась. Дознавательница немного меня старше, очень ухоженная, светлые волосы аккуратно подобраны, сшитый по мерке костюм угольного цвета подчеркивает все нужные линии, каблуки отбивают «цок-цок» — этот звук всегда напоминает мне о лошадях. Все эти подробности я отмечаю с необъяснимой точностью. Она замечает непорядок, удерживается от гримасы, отправляет кого-то прибрать, потом садится напротив.

— Я — инспектор Лара Робертс. А вы — Фрэнни Стоун.

Я сглатываю:

— Фрэнни Линч.

— Да, конечно, простите. Фрэнни Линч. Я вас по школе помню. Вы на пару классов младше меня. То появлялись, то исчезали, не сидели на месте. А потом совсем уехали. В Австралию вернулись, да?

Я молча на нее таращусь.