Миграции

— А протесты тебя не смущают? — Спросить меня — в последнее время все, что я вижу в новостях, — это возмущенные демонстрации в рыболовных портах по всему миру: «Спасем рыбу, спасем океан!»

Малахай отводит глаза:

— Да еще как.

Возвращается Эннис, подает мне новый бокал вина.

— Спасибо.

— А что твой супружник думает о том, что ты здесь? — осведомляется Малахай, кивая на мое обручальное кольцо.

Я рассеянно почесываю предплечье:

— У него примерно такая же работа, он все понимает.

— Ученый, да?

Я киваю.

— Как там называется» наука про птиц?

— Орнитология. Он сейчас преподает, а я занимаюсь полевыми исследованиями.

— Уж я-то секу, что интереснее, — замечает Малахай.

— Мал, ты главный болтун по эту сторону экватора, — говорит, усаживаясь, Бэзил. — Спорим, тебе бы страшно понравилось сидеть в каком-нибудь тихом уютном классе. Хотя для этого нужно уметь читать…

Малахай делает неприличный жест, Бэзил усмехается.

— Что он действительно думает? — спрашивает меня Эннис.

— Кто?

— Твой муж.

Рот раскрывается, оттуда — ни звука. Я вздыхаю:

— Бесится. Я его вечно оставляю дома.

Позже мы с Эннисом сидим у окна и смотрим на полоску фьорда, который нас поглотил. За нашими спинами члены его команды методично надираются: они взялись играть в «Тривиал персьют» и непрерывно скандалят. Лея в перепалках не участвует, но высокомерно побеждает почти в каждом раунде. Самуэль читает возле камина. В любой другой вечер я бы тоже вступила в игру, всех бы подкалывала и задирала, чтобы понять, из какого они теста. Но сегодня у меня другая задача: нужно попасть на судно.

Полуночное солнце окрасило мир в индиговые тона, и в этом оттенке света есть нечто, что напоминает мне край, в котором я выросла, особую синеву Голуэя. Я успела повидать изрядную часть мира, и больше всего меня поражает то, что оттенки света везде разные, где бы ты ни оказался. Австралия яркая, жесткая. Голуэй немного смазанный, как в легкой дымке. Здесь все грани четкие, холодные.

— А если я помогу тебе отыскать рыбу, что ты на это скажешь?

Эннис приподнимает брови. Молчит, а потом:

— Ты, видимо, про своих птиц, так что скажу: это нарушение закона.

— Это стало нарушением закона исключительно из-за тралов, которые используют на больших судах: они захватывают и губят все живое, в том числе и птиц. Вы такими не пользуетесь, на мелких-то судах. Птицы не пострадают. Иначе бы не предлагала.

— А ты подготовилась.

Я киваю.

— О чем на самом деле речь, Фрэнни Линч?

Я вытаскиваю из сумки бумаги, возвращаюсь, встаю рядом с Эннисом. Раскладываю листки между нами, пытаюсь разгладить складки.

— Я изучаю пути миграции полярных крачек, главное — пытаюсь понять, как изменение климата повлияло на перелеты. Ты про изменение климата, полагаю, все знаешь: от него рыба и гибнет.

— И все остальное, — добавляет он.

— И все остальное.

Он вглядывается в документы, ничего там не понимает — и не его вина: это сложные научные статьи из журналов, со штемпелями университетов.

— Знаешь, кто такие полярные крачки, Эннис?

— Видал их в здешних краях. У них сезон гнездования, верно?

— Правильно. У полярных крачек самый длинный путь миграции во всем животном мире. Они летят из Арктики в Антарктиду, а потом обратно, и все это в течение года. Невероятное предприятие для такой небольшой птички. А поскольку крачки доживают лет до тридцати, за свою жизнь они преодолевают расстояние, равное трем полетам на луну и обратно.

Эннис поднимает глаза.

Общее наше молчание наполнено красотой нежных белых крыльев, которые способны унести так далеко. Я думаю, какой это требует отваги, и готова заплакать, и, похоже, в глазах капитана читается нечто, из чего можно заключить: он немного меня понимает.

— Я хочу последовать за ними.

— На луну?

— В Антарктиду. Через Северную Атлантику, вдоль побережья Америки, с севера на юг, а потом по льдам через море Уэдделла, туда, где они зимуют.

Он рассматривает мое лицо.

— И тебе нужно судно.

— Нужно.

— А почему не научное? Кто финансирует твои исследования?

— Ирландский национальный университет в Голуэе. Но финансирование прикрыли. У меня даже лаборатории больше нет.

— Почему?

Я тщательно подбираю слова:

— Колония, которую ты видел здесь, на побережье. Считается, что она последняя в мире.

Он шумно выдыхает, без всякого удивления. Что животные вымирают, никому пояснять не надо: мы уже много лет видим в новостях, как уничтожаются ареалы и один вид за другим сначала попадает под угрозу уничтожения, а потом объявляется официально вымершим. Не осталось больше диких обезьян: ни шимпанзе, ни орангутангов, ни горилл — собственно, вообще никаких животных, которые жили в тропических лесах. Крупных кошек из саванн не видели уже много лет, нет больше и экзотических существ, которых когда-то ездили смотреть на сафари. На севере, в бывших льдах, больше нет медведей, на знойном юге — рептилий, а последний в мире волк умер в неволе прошлой зимой. Диких животных почти не осталось — и мы, все мы до пронзительности точно знаем про их судьбу.