Миграции

— Куда мы сегодня?

— Я дальше пешком, — говорю я. — Спасибо, что подвезли.

— А назад ты как? — интересуется Меган.

— Назад куда?

— В Голуэй. В свою жизнь. Ты разве не оттуда?

На этот вопрос я ответа не знаю. Мне всегда казалось, что моя жизнь здесь, при мне.

Бауэны живут в розовом коттедже рядом с Кильфе-норой. Им принадлежат городской паб «Линнанес», а еще все они играют кейли в городском ансамбле, который гастролирует по всему миру. Я видела в Сети их видео, отыскала два диска с записями в подпольной музыкальной лавке в Голуэе и страшно обрадовалась. Диски у меня крутятся непрестанно уже месяц. И вот я здесь и от нервов ничего не могу сказать. Только и хватило храбрости постучать в калитку, но мне не ответили, так что я заглянула сбоку, и мне показалось, что дома никого нет.

Тогда я перемахнула через забор — этакая одержимая. Но я должна понять, откуда родом моя мама. Я должна узнать, жила ли она здесь или, может, приезжала в гости. Это, как мне представляется, ее двоюродные, а может, троюродные или четвероюродные. Двоюродная бабушка? Не исключено, что я все перепутала, это еще более дальняя родня, да и вообще, может быть, ветви эти разошлись много поколений назад, однако я знаю, что хоть до какой-то степени они одна семья, и этого мне довольно.

На веревке сушится белье, задняя дверь чуть приоткрыта. Раздается лай, через секунду меня сминают: надо мной стоит черно-белая овчарка; язык, лапы, глаза — все страшно взбудораженное. Крякнув и усмехнувшись, я отпихиваю собаку, и тут…

— Это еще кто?

Я поднимаю глаза и вижу в проеме задней двери старуху. На ней сиреневый шерстяной пуловер, очки и шлепанцы; седые волосы коротко острижены.

— Я… Здрасте, простите, ради бога, я…

— Это еще что?

Я подхожу поближе — что непросто, потому что псина прильнула к моим ногам так, будто всю жизнь по мне тосковала.

— Я ищу Маргарет Бауэн.

— Это я.

— Меня зовут Фрэнни Стоун, — говорю я. — Простите, что вот так ворвалась.

— Стоун? То есть мы, похоже, родня? — И тут она улыбается, а потом смеется и приглашает меня в дом.

Она все еще смеется, пока готовит мне чай и пока я рассказываю, как к ней добралась — пешком и на попутках, и она смеется снова и начинает обзванивать родню: обязательно приезжайте сегодня вечером. Я понимаю, что она не надо мной смеется, она смеется от счастья, от радости жизни, и мне становится совершенно ясно, что она так смеется постоянно, каждый день, каждую минуту. Это беспримесная радость, воплощенная в человеке, и когда она отпускает пгуточку, что нам бы горяченького тодди сейчас вместо этой унылой чашки чая, я едва не ударяюсь в слезы прямо там, у нее на кухне.

— Ну, душенька, так вы у нас из какой ветви семьи?

Я внезапно впадаю в панику и отвечаю:

— Из австралийской.

— Из Австралии? — Она, похоже, недоумевает. — Боже мой, ну вы и издалека приехали. И что вас сюда потянуло?

О том, что я еще и ирландка, я ей не признаюсь. Это прозвучало бы лживо. В смысле, она-то настоящая ирландка, а я — этакая самозванка. Вместо этого я говорю, что родня моя уехала из Ирландии пять поколений тому назад, осела в Австралии — так, как мне рассказывали, было в отцовском роду. Говорю, что всегда хотела сюда вернуться, найти родню с другой стороны, потомков тех, кто остался — в отличие от нас, уехавших. Вот это уже ближе к моей истинной природе — видимо, оттого и делиться этим проще. Я — из уехавших, из искателей, из скитальцев. Из рода тех, что уплыли по воле волн, а не из укорененных, подлинных. Вот только какая-то часть моей души всегда хотела закрепиться здесь.

Она рассказывает про других родственников, которые перебрались в Австралию, других двоюродных, их бесчисленное число, и все они очарованы тем, что считают своим наследием, а потом она добавляет со смешком, что сама никогда толком не понимала этого очарования: с какой радости они сюда приезжают толпами, посмотреть на этот продуваемый ветром клочок земли, где люди живут — проще некуда. Как ей ответить, я не знаю, остается лишь согласиться, что это вещь необъяснимая, но как-то связанная, как мне кажется, с музыкой, сказками и поэзией, и семейными корнями, и давними узами, и любознательностью. Она это принимает за правду и тут же делает мне горячий тодди — наплевать, что еще рано. Ее муж Майкл сидит рядышком в кресле, и когда Маргарет нас знакомит, я подмечаю, что он не может говорить, да и двигаться не может, но он улыбается во весь рот, и я никогда еще не видела таких блестящих глаз, и она ухаживает за ним с нежностью, какую можно накопить лишь за целую жизнь любви.

Скоро являются родственники. Трое сыновей и четверо дочерей Маргарет, их супруги и дети. Сразу видно: никто из них понятия не имеет, кто я такая, но все пожимают мне руку или целуют в щеку, болтают и заливисто смеются, все набиваются за кухонный столик и освобождают место, чтобы на него можно было с почетом вкатить Майкла, и мы едим шоколадное печенье, пьем кока-колу из огромных бутылок, а потом, без всякой преамбулы, они вытаскивают инструменты и начинают играть.